Правек и другие времена - Ольга Токарчук

— Знаю.

— Я попрошу твоей руки.

— Хорошо.

— Когда?

— Скоро.

— Он согласится? Твой отец согласится?

— А тут и соглашаться нечего. Я хочу за тебя выйти, и все.

— Но…

— Я люблю тебя.

Мися поправляла волосы, и они возвращались на Большак, словно никогда с него не сходили.

Михалу не нравился Павел. Может, был он и красивый, только этим все и заканчивалось. Когда Михал смотрел на его широкие плечи, сильные ноги в бриджах и блестящие офицерские сапоги, он ощущал себя болезненно старым, съежившимся, как яблоко.

Павел теперь приходил к ним очень часто. Сидел за столом, положив ногу на ногу. Сука Лялька, поджав хвост, обнюхивала его вылощенные сапоги с холявами из собачьей кожи. Он рассказывал о бизнесе, который они делают вместе с Козеницким на древесине, о школе для фельдшеров, в которую он поступил, о своих великих планах на будущее. Смотрел на Геновефу и все время улыбался. Можно было в подробностях рассмотреть его ровные белые зубы. Геновефа была в восторге. Павел приносил ей небольшие подарки. С румянцем на лице она ставила цветы в вазу, шелестела целлофаном конфетных коробок.

«Какие же наивные эти женщины», — думал Михал.

У него было впечатление, что его Мися оказалась, точно вещь, вписана в амбициозные жизненные планы Павла Божского. Тот все учел. Что она единственная дочь, практически единственный ребенок — Изыдор-то ведь не в счет. Что у нее будет хорошее приданое, что она из самой зажиточной семьи, что она такая особенная, изящная, красиво одетая, нежная.

Михал как бы мимоходом заговаривал иногда при жене и дочери о Старом Божском, который в жизни произнес, может, двести, а может, сто слов и весь свой век просидел на крыше дворца, о сестрах Павла — неловких и некрасивых.

— Старый Божский приличный человек, — говорила Геновефа.

— Что ж, ведь за родственников не отвечают, — добавляла Мися и со значением смотрела в сторону Изыдора. — В каждой семье есть кто-нибудь такой.

Михал делал вид, что читает газету, когда его наряженная дочь шла в воскресенье вечером на танцы с Павлом. Она прихорашивалась перед зеркалом целый час. Он видел, как она подводит брови темным карандашом матери и украдкой слегка подкрашивает губы. Видел, как, стоя боком перед зеркалом, проверяет эффект лифчика, как капает за ухом своими первыми фиалковыми духами, которые выпросила на семнадцатилетие. Он не откликался, когда Геновефа с Изыдором выглядывали за ней в окно.

— Павел упомянул о свадьбе. Он сказал, что хотел бы уже сделать официальное предложение, — сказала в одно из таких воскресений Геновефа.

Михал даже не пожелал выслушать ее до конца.

— Нет. Она еще слишком молода. Отдадим ее в Кельце, там школа получше, чем эта в Ташуве.

— Она вовсе не хочет учиться. Она хочет замуж. Ты что, этого не видишь?

Михал крутил головой:

— Нет, нет, нет… Еще рано. Зачем ей муж и дети, пусть она еще порадуется немного… Где они будут жить? Где Павел будет работать? Ведь он тоже ходит в школу. Нет, нужно еще подождать.

— Чего ждать? Пока не придется играть свадьбу срочно, впопыхах?

Тогда Михал придумал дом. Что он построит дочери большой удобный дом на хорошей земле. Что обсадит его фруктовым садом, снабдит подвалами и огородом. Такой дом, чтобы Мисе не нужно было уходить, чтобы они могли там жить все вместе. В нем будет достаточно комнат для всех, а окна будут выходить на четыре стороны света. И будет этот дом на фундаменте из песчаника и со стенами из настоящего кирпича, которые утеплены снаружи лучшей древесиной. И будет там первый и второй этаж, и чердак, и подвал, и застекленное крыльцо, и балкон для Миси, чтобы она оттуда в праздник Тела Господня наблюдала за процессией, движущейся по полям. В этом доме Мися сможет иметь много детей. Будет там и комната для прислуги, потому что у Миси должна быть прислуга.

На следующий день он съел обед пораньше и обошел Правек в поисках места для дома. Думал о Горке. Думал о лугах у Белянки. И всю дорогу просчитывал: строительство такого дома продлится самое малое три года, и на это время он задержит замужество Миси.

В Великую Субботу Флорентинка выбралась с одним из своих псов в костел, чтобы освятить еду. Она положила в корзинку банку молока, которое кормило ее и собак, потому что только это и было в доме. Прикрыла банку свежими листьями хрена и барвинком.

В Ешкотлях корзинки с продуктами для освящения ставят на боковом алтаре Ешкотлинской Божьей Матери. Это ведь женщина должна заниматься пищей — как ее приготовлением, так и благословлением. У Бога-мужчины более серьезные дела в голове: войны, катаклизмы, завоевания территорий, далекие экспедиции… Пищей занимаются женщины.

Так что люди несли корзинки под боковой алтарь Ешкотлинской Божьей Матери и ждали на скамьях Ксендза с кропилом. Все сидели поодаль друг от друга и в молчании, потому что костел в Великую Субботу темный и глухой, как пещера, как бетонное бомбоубежище.

Флорентинка подошла к боковому алтарю со своим псом, которого звали Козел. Поставила свою корзинку среди других корзинок. В других были колбаса, пироги, хрен со сметаной, разноцветные пасхальные яйца и белый, красиво испеченный хлеб. Ах, какая же голодная была Флорентинка, какой голодный был ее пес.

Флорентинка посмотрела на образ Ешкотлинской Божьей Матери и увидела на ее гладком лице улыбку. Козел обнюхал чью-то корзину и вытянул из нее кусок колбасы.

— Вот ты тут висишь себе, добрая Пани, и улыбаешься, а собаки у тебя дары подъедают, — сказала Флорентинка вполголоса. — Иногда человеку трудно понять собаку. Ты, добрая Пани, наверное, одинаково хорошо понимаешь и животных, и людей. Наверное, ты даже знаешь мысли луны…

Флорентинка вздохнула.

— Иду помолиться твоему мужу, а ты присмотри за моим псом.

Она привязала собаку к оградке перед чудесным образом, среди корзинок, на которые были накинуты нитяные салфетки.

— Я сейчас вернусь.

Она нашла местечко в первом ряду между наряженными женщинами из Ешкотлей. Те незаметно отодвинулись от нее и переглянулись понимающе.

Тем временем к боковому алтарю Ешкотлинской Божьей Матери подошел церковный сторож, который должен был следить за порядком в костеле. Сначала он заметил какое-то движение, но его глаза долго не могли собрать воедино того, что узрели. Когда он понял, что этот большой отвратительный паршивый пес только что рыскал по корзинкам с освященными продуктами, то содрогнулся от возмущения, а в лицо ему ударила кровь. Потрясенный таким святотатством, он рванулся вперед, чтобы выгнать бесстыдное животное. Схватил веревку и дрожащими от негодования пальцами начал распутывать узел. И тогда от иконы до него долетел тихий женский голос: