Последний Катон - Матильда Асенси

— Ваши вещи, доктор, — пренебрежительно заявил он.

Кажется, именно тогда я поняла, что стала изгоем, кем-то, кого уже не хотят видеть в Ватикане. Меня приговорили к остракизму, и я должна была покинуть Город.

— Будьте любезны, ваш ключ и ваше удостоверение, — произнес в довершение Бейкер, передавая мне коробку с моими скудными личными принадлежностями. Картонка была аккуратно заклеена широкой клейкой лентой. Я подумала, положили ли туда красную руку с дня рождения Изабеллы.

Но это было еще не все; не все и не самое худшее. Два дня спустя главная настоятельница моего ордена потребовала моего присутствия в центральном офисе. Конечно, обремененная тысячей обязанностей, меня приняла не она, а ее заместительница, сестра Джулия Саролли, которая довела до моего сведения, что я должна покинуть квартиру и общину на площади Васкетте, поскольку меня срочно направляют в провинцию Коннот в Ирландии, где я должна буду заведовать архивами и библиотеками нескольких древних монастырей этого района. Там я найду, добавила сестра Саролли, так необходимый мне духовный покой. Я должна была прибыть в Коннот на следующей неделе, между понедельником, 27-го, и пятницей, 31 марта. На когда мне заказать билеты? Возможно, я хотела заехать сначала на Сицилию, чтобы попрощаться с семьей… Я качнула головой, отказываясь от этого предложения; я настолько пала духом, что не могла сказать ни слова.

Я понятия не имела, как объяснить это матери. Мне было ее ужасно жаль, она всегда так гордилась своей дочкой Оттавией. Она будет очень переживать, и я чувствовала себя виноватой перед ней за эту боль. А что скажет Пьерантонио? А Джакома? Единственным преимуществом в этом изгнании было то, что я буду ближе к своей сестре Лючии, она в Лондоне, и что она поможет мне пережить этот провал. Потому что, как ни крути, это был именно провал, а я была просто неудачницей. Я подвела свою семью. Они, конечно, не станут меня меньше любить из-за того, что вместо Ватикана я буду работать в далеком затерянном уголке Ирландии, но я знала, что все мои братья и сестры и в особенности моя мать будут смотреть на меня уже по-другому. Бедная мама, она так гордилась мною и Пьерантонио! Теперь ей придется забыть об Оттавии и говорить только о Пьерантонио.

Поскольку была пятница Великого Поста, в тот вечер мы с Фермой, Маргеритой и Валерией отправились в базилику Святого Иоанна Латеранского, чтобы произнести молитву Крестного Пути и принять участие в богослужении. Между этими пропитанными историей стенами я почувствовала, что растворяюсь, уменьшаюсь, и сказала Богу, что принимаю наказание за мой неуемный грех высокомерия. Я все это заслужила: я думала, что обречена высшей властью за то, что ловко сумела раздобыть что-то, что мне не давали, и, руководствуясь этим, достигла своей цели. Теперь, сломленная и побежденная, я смиренно молила о прощении, раскаивалась в содеянном, сознавая, что это раскаяние приходит слишком поздно и что оно уже не сможет изменить мою кару. Я ощутила страх Божий и приняла этот Крестный Путь как еще одно доказательство божественной милости, которая позволяла мне разделить с Иисусом Христом боль и мучения крестных страстей.

В довершение всех моих бед ранним утром, словно отозвавшись на пожиравшую меня изнутри боль, Этна, вулкан, на который мы, сицилийцы, всегда смотрим с тревогой и с ужасом, потому что он наш и потому что мы его хорошо знаем, устроила потрясающее извержение: до восхода с ее склонов схлынуло море лавы, в то время как ее кратер извергал огонь и пепел на высоту 3200 метров. Палермо, к счастью, находится довольно далеко от вулкана, но это не спасает город от последствий извержения: землетрясений, перебоев с электроэнергией, с водой, проблем на автотрассах… Сильно беспокоясь, я позвонила домой: там никто не спал, и все прислушивались к новостям по радио и местному телевизору. Слава Богу, успокоили меня, никто не пострадал, и ситуация под контролем. В этот момент я должна была сказать им, что покидаю Рим и Ватикан и улетаю в Ирландию, но я не решилась; так велик был мой страх перед их реакцией и разочарованием. Когда я приеду в Коннот и устроюсь там, я что-нибудь придумаю, чтобы убедить их в том, что изменения эти только на пользу и что я в восторге от своего нового назначения.

В следующий четверг в час дня я села на самолет, который должен был увезти меня в изгнание. Только Маргерита смогла прийти со мной попрощаться. Она грустно поцеловала меня в обе щеки и настоятельно просила не противиться воле Божьей, постараться с радостью приспособиться к новому положению и бороться со своим сильным нравом. Это был самый печальный и тоскливый полет в моей жизни. Я не захотела смотреть фильм, не попробовала ни кусочка поставленной передо мной затянутой пластиковой пленкой еды, и единственным моим навязчивым занятием было кропотливое складывание слов, которые я скажу сестре Лючии, когда ей позвоню, и которые я должна буду сказать своей семье, когда буду в состоянии это сделать.

Почти два с половиной часа спустя, в пять вечера по ирландскому времени, мы наконец приземлились в аэропорту Дублина, и уставшие, раздраженные пассажиры кучей зашли в здание международного терминала, чтобы забрать багаж с ленты транспортера. Я сильно сжала свой огромный чемодан, глубоко вздохнула и направилась к выходу, отыскивая взглядом сестер, которые должны были меня встречать.

В этой стране мне наверняка доведется провести ближайшие двадцать — тридцать лет моей жизни, и, быть может, без всякой уверенности говорила я себе, если мне немного повезет, я смогу адаптироваться и быть счастливой. Такие у меня были глупые мысли, и, слыша их, я знала, что лгу, что обманываю саму себя: эта страна — моя могила, конец моих профессиональных амбиций, тупик для моих проектов и исследований. Зачем я столько училась? Зачем годами старалась и получала премию за премией, степень за степенью, если теперь все это мне будет ни к чему в этой несчастной деревне в провинции Коннот, где меня похоронят? Я с болью посмотрела на все, что меня окружало, спрашивая себя, сколько времени я смогу вынести такое постыдное положение, и с черной тоской вспомнила, что не нужно заставлять ждать моих ирландских сестер.

Но, к моему удивлению, там не было ни одной монахини из ордена Блаженной Девы Марии. Вместо них пара одетых по старинке в брыжи, сутаны и черные плащи молодых священников поспешили завладеть моим багажом, спрашивая меня (по-английски, разумеется), не я ли сестра Оттавия Салина. Когда я кивнула, они с облегчением переглянулись, поставили мой чемодан на тележку, и пока один из них решительно кинулся на нее с распростертыми руками, словно от этого зависит его жизнь, второй пояснил мне, что я должна сесть на обратный рейс в Рим, вылетающий через час.

Я ничего не понимала в происходящем, но они знали еще меньше. За те минуты, которые я пробыла с ними до того, как вручила стюардессе полученный от них посадочный талон, они сказали, что они работают в епископстве и что их послали в аэропорт, чтобы встретить меня с одного рейса и посадить на другой. Приказание поступило непосредственно от господина епископа, который находился в поездке по приходу и позвонил по сотовому телефону.

Вот и все, что я видела в Ирландской Республике: терминал международных рейсов. В восемь вечера я снова приземлилась во Фьюмичино (я целый день пролетала туда-сюда, как птицы!), и, к моему удивлению, пара стюардесс отвела меня в VIP-зону, где в отдельной комнате, усевшись в удобное креслице, меня ожидал кардинал-викарий Рима его высокопреосвященство Карло Колли, председатель конференции епископов Италии, который, поднявшись, в некотором замешательстве протянул мне руку.