Внеклассное чтение. Том 1 - Борис Акунин

Светлейший, вышедший к посетителям в китайском халате,сначала закусывал: кушал маслинки, начиненные соловьиными язычками, и щипалшемаханский виноград. Потом ковырял в зубах. Покончив с зубами, взялся за нос,нисколько не смущаясь многолюдства. С утра кожа Платона Александровича золотомуже не искрилась, но впрочем цвет лица у его светлости был свеж, а щеки румяны.Большую часть просителей он слушал скучливо или, может, не слушал вовсе — мыслилюбимца Фортуны витали где-то далеко. Иной раз по понуждению куафера он вовсеповорачивался к низко кланяющемуся человеку затылком. О чем просили, Митеслышно не было, да и всяк старался изложить дело потише, склоняясь чуть не ксамому уху князя.

Одним он не отвечал вовсе, и тогда нужно было пятитьсяпрочь, а непонятливых господин Метастазио брал двумя пальцами за локоть или зафалду и тянул назад: подите, мол, подите. Митя приметил, что несколько разитальянец что-то нашептывал патрону про очередного искателя, и таких. Зуровслушал внимательнее, ронял два-три слова, которые секретарь немедленнозаписывал в маленькую книжечку.

Папенька предпринял тактический маневр. Взял Митю за рукав итихонечко, тихонечко переместился влево. Расчет был такой: когда светлейшемукончат завивать правую сторону головы, он повернется другим профилем — и какраз узрит отца и сына Карповых.

Так и вышло. Увидев же Митридата и его родителя, светлейшийвдруг оживился, взор из скучающего сделался осмысленным.

— А, вот вы где! — вскричал князь, дернул головой ивскрикнул — забыл про раскаленные щипцы.

— Руки велю оторвать, образина! — рявкнул он на куаферапо-французски. — Отойди прочь. А вы, двое, сюда!

Папенька ринулся первым. Подлетел к его светлости соколом,поклонился и замер, как лист перед травой. Митя припустил следом, встал рядом.Ну-ка, что будет?

— Как вас… Пескарев? — спросил Зуров, вглядываясь в красивоелицо Алексея Воиновича, и отчего-то поморщился.

— Никак нет. Карпов, отставной секунд-ротмистр, вашейсветлости по Конной гвардии однополчанин.

— Карпов? Ну, не важно. Вот что, Карпов, вашего сына я берук себе в пажи. У меня будет жить.

— О! Какая честь! — возликовал папенька. — Я не смел имечтать! Мы немедленно переедем на квартиру, которую вашей светлости будетблагоугодно нам назначить.

— Что? — удивился Зуров. — Нет, вам, Карпов, никудапереезжать не нужно. Вы вот что. — Он снова поморщился. — Вы отправляйтесь… ну,в общем, туда, откуда приехали. Без промедления, нынче же. Еремей!

— Да, светлейший? — привстал на цыпочки Метастазио.

— Ты ему дай тысячу или там две за утруждение, пускай егопосадят в санки и скатертью дорога. Да гляди у меня, Карпов, — строго молвилПлатон Александрович, переходя с помертвевшим папенькой на «ты». — Не вздумай вПетербург возвращаться, тебе здесь делать нечего. А о сыне не тревожься, он уменя ни в чем нужды знать не будет.

— Но… но… Родительское сердце… Совсем дитя… И потом, вБрильянтовую комнату, приглашение ее величества, — залепетал Алексей Воиновичбессвязное.

Однако князь его не слушал, а Метастазио уже тянул за фалду.

— Папенька! — закричал Митя, бросаясь к отцу. — Я с вамипоеду! Не хочу я тут, у этого!

— Ты что, ты что! — зашептал папенька, испуганно улыбаясь. —Пускай так, это ничего, ладно… Приживешься, понравишься, и о нас вспомнишь. Тыего светлости угождай, и всё хорошо будет. Ну, храни тебя Христос.

Наскоро перекрестил сына и не посмел более задерживать,попятился к двери, кланяясь Платону Александровичу.

— Попрощались? — спросил тот. — И отлично. А теперь поди-касюда, лягушонок.

Один остался Митя, совсем один среди всех этих чужих,ненужных людей. И как быстро всё стряслось-то! Только что был с родителем иничего на свете не боялся, а тут вдруг обратился сиротой, малой травинкой средипреогромных деревьев.

— Еремей, как он тебе? — Зуров слегка ущипнул Митю за щеку.

— Смотря для какой надобности ваша светлость намерена сегоотрока употребить, — ответил итальянец, разглядывая мальчика.

Тот слушал ни жив, ни мертв. Как это «употребить»? Не съестьже? Тут вспомнилось прочитанное из китайской гиштории про злого богдыхана,который омолаживал кожу в крови младенцев. Неужто?!

— Как для какой? — осерчал князь. — Иль ты не знаешь, отчегоя утратил сон и дижестицию желудка? Скажи, годится ли он в посланцы любви?

Над головами просителей вылезла косматая башка давешнегопиита.

— Сиятельный князь произнес слово «любовь»? — закричалстихотворец и замахал листком. — Вот обещанная ода, которую желая бы возложитьк стопам вашей светлости и за авторство сих вдохновенных строк нисколько недержусь! Дозвольте прочесть?

Зуров не дозволил:

— Недосуг.

Секретарь взял у пиита листок, сунул в немытую лапищузолотой и замахал на толпу: отодвиньтесь, отодвиньтесь, не для ваших ушей.

Подтанцевал обратно к столику, успев по дороге погладитьМитю по голове.

— Не мал ли?

— Глуп ты, Еремей, хоть и слывешь умником. Мал золотник дадорог. А я сразу придумал, вчера еще. — Хитро улыбнувшись, Зуров достал изкармана мелко исписанную бумажку. Велел Мите. — Слушай и запоминай.

Стал читать вполголоса, проникновенно:

"Павлина Аникитишна, mon ame, mon tout ce quej`aime![3] Напрасно вы бежите меня, я уже не есть тот, который был. Небеспутной ветреник и не любитель старушьего плотолюбия, каким ты, верно, менямнишь, а истинный Вертер, коему от нещастныя страсти неутоления жизнь не мила,так что хоть пулю в лоб или в омут головой. А чувствительнее всего мне то, чтосмотреть на меня не желаешь и когда мимо твоего дома верхами проезжаю, нарошновелишь ставни закрывать. Жестокосердная! Пошто не бываешь ни в балах, ни начетвертках? Уж и она приметила. Давеча говорила, где моя свойственница, а уменя сердце в груди так затрепыхалось, словно крылья бога любви Амура. И то вамподлинно сказать могу, голубушка Павлина Аникитишна, что я буду не я, естли нестану с тобой, как Амур с Псишеей, ибо вы самая Псишея и есть. Помните сиивирши иль нет? «Амуру вздумалось Псишею, резвяся, поймать, спутаться цветами снею и узел завязать». Так ведай же, о, Псишея души моей, что узел меж намизавязан волею небес и никоим силам немочно тот узел развязать!

Ton Amour".