Исмаил - Амир-Хосейн Фарди

Харири, хмурясь, спросил:

— Речь уважаемого подошла к концу?

— Как видишь, подошла!

— Твои расчеты какое отношение имеют к моей семье? Если есть желание, сам возьми еще жену. Если на то пошло, вместо одной трех возьми, а зачем, если уж мне позволено будет высказаться, тыкать мне в глаза моей семьей?

— Я не хотел, Харири, душа моя, ты ведь все по шариату делаешь. Да нарастет мясо на костях твоих. Теперь скажи мне, далеко еще ехать?

— Нет, недалеко.

— В сон клонит. Я посплю?

— Нет, не спи.

— Ну самую малость посвищу в дырочку.

Харири сбавил скорость и затормозил у арыка сбоку улицы.

— Выходи из машины!

— Почему это?

— Потому что приехали. Вон переулок твой. Десять метров пройдешь, и будет твой дом, узнаешь?

Хедаяти огляделся влажными заспанными глазами и сказал:

— Я это место знаю, разве наш дом не на этой улице?

— Именно здесь. Хочешь, под мышки тебя возьмем, доставим?

— Нет, друг мой, я сам могу дойти.

Он с трудом выбрался из машины, сильно подтянул брюки, по узкому бетонному мостику перешел через арык и двинулся по переулку. Рукой он держался за стену и шел вперед, пошатываясь.

На работе Исмаил разговаривал мало. Больше молчал. Он старался полюбить свою работу, но не мог. Всей душой не мог. Учет и порядок его не привлекали — не сравнить с Сафаром, который был до опьянения влюблен в эту профессию, старался изучить все углы и закоулки банковского дела, постоянно щелкал на счетах в уме, складывал и вычитал цифры. Солеймани, Хедаяти и Харири тоже, всякий по-своему, жили в этом мире, разговаривали о нем друг с другом, смеялись. А Исмаил лишь изредка мог установить связь с их миром и говорить с ними на одном языке.

Он, когда не было работы, смотрел через витрину на улицу и наблюдал за людьми и их движением. Это стало его привычкой и доставляло ему удовольствие. Напротив банка находился магазин ковров. Ниже и выше по улице располагались бакалейная и зеленная лавки. От улицы Саадат отходило множество улочек и переулков. Застройка — уютные домики в несколько этажей, теснящиеся друг за другом и похожие на старые спичечные коробки. По утрам открывались двери домов, и самые разные люди высыпали из них в переулки, стекались на улицу и отправлялись в места своей работы. Во время начала и конца уроков в школе улица Саадат становилась еще оживленнее: на улицу врывались спешащие на уроки ученики начальной и средней школы, девочки и мальчики. То и дело мимо банка проплывали повозки, запряженные тощими лошадьми, и нагруженные товарами ослы городских торговцев. Старая нищенка, которая летом сидела на разграничительной черте между магазином ковров и лавкой зеленщика, с приходом осени переместилась на точку между бакалеей и магазином ковров Зинати — чтобы над ее головой была широкая крыша крыльца, защищающая ее от дождя и снега. У старой женщины были блестящие синие глаза и громкий голос, которым она властно и решительно требовала у прохожих подать ей.

Господин Зинати, стоящий в дверях своей лавки, поймав взгляд Исмаила, поднимал руку, кивал головой — и в то же время жестом спрашивал у Исмаила о состоянии своего текущего счета. Исмаил похожими движениями, знаками цифр и намеками сообщал Зинати сумму на его счету. Старуха-нищенка своими двумя шариками глаз удивленно наблюдала за его жестами и иногда ворчала вполголоса.

Между тем — причем так, что он не заметил, когда это началось — стало происходить и еще кое-что. Очень спокойно это было, и очень неожиданно. Все начиналось ранним утром, когда солнце только-только поднималось над дувалами, домами и магазинами улицы Саадат, и улица приобретала особенную свежесть и сочность — и заканчивалось вскоре после полудня, тогда, когда заканчивались уроки в средних школах. После этого Исмаил вздыхал глубоким вздохом, не лишенным сходства с горестным «ах», и, опустив голову, погружался в работу.

Он теперь уже не мог не смотреть — и по утрам, и после полудня — словно это уже было не в его воле. Эти два отрезка времени были самыми важными из всех часов и минут его рабочего дня. Так ли, этак ли, но он должен был поднять голову и взглянуть на улицу, чтобы обрести спокойствие. За несколько секунд и даже минут до наступления этих особых мгновений начинало биться его сердце. Он чувствовал, как начали пылать щеки. Он переставал видеть и слышать. Сердце не лежало к работе, и руки не двигались, он невольно и с тревогой вглядывался только в одну сторону улицы Саадат. И в тот момент, когда он видел эти глаза, они тоже, в ту же самую секунду и миг, ласкающее смотрели на него — и потом удалялись, а чувство его тревоги становилось еще сильнее. Он жаждал снова увидеть эту пару ласковых глаз. Они здоровались этими взглядами, проникали в сердца друг друга, и мало-помалу его сознание начал наполнять голос: один человек спрашивал другого, и тот повторял тот же вопрос.

— Ты — кто?

— Ты — кто?

В эти короткие мгновения, в эти быстрые секунды эти две пары глаз находились в сцеплении, длящемся целую жизнь; с бесконечной мольбой они углублялись друг в друга и говорили друг с другом языком взгляда. Когда эта пара глаз, цвет которых был цветом меда, смотрела на него нежнейшим взглядом и потом удалялась, он тут же оказывался в пустыне одиночества, с вершины холма скатывался на дно провала. Он не понимал, как случилась эта штука. Откуда появилась эта пара любящих глаз. Глаз, которые словно бы вечно знали его. Эти глаза принадлежали девочке среднего роста с круглым белым лицом и длинными русыми волосами. Исмаил невольно оказался связанным с ней. Он не знал, когда это все началось. В его сердце вцепилось глубокое горе — однако сладкое, имеющее сладость меда и тот же цвет, что и эти глаза. Он чувствовал боль, боль, которая ему нравилась и приносила наслаждение. Много раз он хотел отцепить эту невидимую паутину со своих рук и ног, но не мог. Каждый раз, когда он хотел освободиться, он запутывался еще сильнее. Принимал решение больше ее не видеть, удалить из своей жизни эти глаза. Пусть все будет как прежде — десятиметровая улица Саадат и этот магазин ковров, и старуха-нищенка с синими глазами, которая сидела и просила денег у людей, пусть будут прохожие, которые пересекают его поле зрения или никогда больше не появляются в нем, — словом, пусть будет все так, как раньше. Несколько раз он решал, что как бы переведет часы назад и восстановит первоначальные условия. Ни утром, ни после полудня не поднимать головы. Смотреть только и исключительно на цифры. Складывать и вычитать их и думать о счетах других людей — как Сафар, который всем своим существом погружается в работу и концентрирует на ней все свое внимание. Но у Исмаила не получалось. В определенный миг, через стекло, из-за плеч плотно столпившихся клиентов, с другой стороны улицы он слышал звук ее шагов и знал, что она тяжело и встревоженно проходит мимо и с тоской смотрит на него, с каменной решимостью не поднимающего голову. В такие дни он до ночи чувствовал на своих плечах тяжесть этого встревоженного взгляда. Иногда и сны его оказывались во власти этих осуждающих, полных мольбы глаз. И он понял, что не может не смотреть, не может притворяться невидящим, не может повернуть вспять время и начать жить так, как если бы это еще не произошло с ним. Теперь было уже поздно, и эта пара влюбленных и знакомых глаз уже всегда была в его жизни, пристально разглядывала его жизнь.