На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

психически здоровый, одаренный человек, когда-то полный неистощимой социальной энергии, встречает 36-й год своей жизни не в кругу семьи, друзей, научных и общественных интересов, а в одной камере с 28-ю маньяками-убийцами, патологическими преступниками.

Личностная социальная активность считается в советской стране социально опасной, как только она выходит за рамки общепринятой догматики. Таков неписаный закон. Социально опасные должны быть изолированы. Этот закон уже «писан», и по нему Леонид Иванович осужден.

Будущее покажет, проводят ли над Леонидом Ивановичем Плющом очередной научный эксперимент: ведь и впрямь интересно и «научно необходимо» знать, до какой степени и как долго может продержаться нормальная человеческая психика, беспрерывно атакуемая огромными дозами медицинских препаратов, обычно применяемых к людям, психически неполноценным.

Но то, что и над Леонидом Ивановичем, и над всеми нами поставлен социальный эксперимент, — несомненно. Нас приучают чувствовать себя изгоями, отщепенцами, каждый шаг которых незаконен, а оставление «на свободе» — неслыханная милость. Даже простое общение с нами затруднено, ибо требует от окружающих мужества, на которое способны немногие: ведь в любую минуту знакомство с нами может обернуться преступлением в глазах КГБ.

Советские руководители подписывают документы в Хельсинки, а участковый милиционер останавливает на улице 16-летнего сына Л. Плюща и спрашивает: «Это что за сволочи собираются у твоей матери?» Речь шла о посещении нас американскими конгрессменами и французскими адвокатами.

Декларация Прав Человека, разрядка, Хельсинки — не для нас и не про нас.

Пытка временем продолжается.

Вот почему так огромна наша благодарность всем людям и организациям, отстаивающим права человека на свободу совести, мысли и выезда из страны, в которой жизнь для него стала невыносимой. Каждое вмешательство извне, каждый голос, раздающийся на Западе в нашу защиту, независимо от того, достигаются ли этим немедленные практические результаты, — это прорыв в той страшной психологической и социальной изоляции, на которую нас обрекли: свидетельство того, что беззаконие не узаконено, что смирение с насилием, согласие и сотрудничество с ним еще не стали общечеловеческим достоянием, что политическая конъюнктура и газетная шумиха на тему «разрядки» и «невмешательства» не заглушили голоса узников-«невольников чести», не заглушили человеческого достоинства и разума.

Только это вселяет надежду. Только это помогает жить.

Подписали это письмо мы вдвоем с Татьяной Сергеевной Ходорович, человеком, который душу и жизнь свою «кладет за други своя». С первых дней ареста Татьяна Сергеевна приняла наше горе в свою семью, наших детей как своих детей. Угрозы, шантаж, обыски, отключенный телефон, слежка — это быт Татьяны Сергеевны. Ночи в вагонах Москва — Днепропетровск — Киев, дождь и холод под стенами Днепропетровской тюрьмы тоже стали ее бытом. Она не знала Лени и, может быть, не сможет никогда уже с ним познакомиться как следует, но наше сердце, наши мысли остались с ней, а ее заботы — с нами здесь, в Париже. Сегодня она опять у стен тюрьмы — одесской, где сидит Слава Игрунов, московской, где заточен Петр Старчик, и снова и снова она занята своей «антисоветской деятельностью» — говорит правду о своей стране. И нет для нас человека ближе и дороже, и она для нас — оставленная нами Родина.

Время шло… Прошла комиссия, которая опять приняла решение оставить Леню на лечение.

Прошел митинг в защиту Лени, и мы знали, что протесты не утихают. Было это уже почти безразлично: была благодарность, признательность и… никакой надежды.

Но просто ничего не делать? Молчать? Писать? Куда?

Написала на всякий случай в Министерство здравоохранения СССР — «вспомнила» разговор в медотделе МВД. Как всегда, тот же результат — молчание. В письме просила выпустить на лечение, ссылалась на приглашение из Франции, которое так никогда и не было мне передано, я только знала о его существовании.

26 коября получила короткое уведомление, просили зайти в Министерство здравоохранения УССР. Пошла. (Ну, еще одна отписка». Ничего другого не жду.) В отделе внешних связей какой-то случайный чиновник:

— Нам позвонили из Министерства здравоохранения СССР и просили передать, что ваша просьба на отъезд за границу удовлетворена. Мы уже связались с ОВИРом, идите туда, там скажут, что делать.

Я не помню, как мы дошли до ОВИРа, о чем говорили с Виталием Скуратовским, который пришел со мной в Министерство. Шла, говорила и не верила, что это правда.

В ОВИРе принял начальник, хорошо известный всем евреям Киева, — сколько горя принес и принесет этот безликий человек, облаченный в форму полковника МВД. Это он год назад издевался надо мной, когда говорил, что не примет наши документы, пока Леня «не вылечится». На этот раз он был другим: вежливым, приветливым и словоохотливым.

— Вот вам анкеты на вас и сына. Заполняйте их, вносите деньги, собирайте документы и принесете их ко мне.

— А Леонид Иванович? Как с ним?

— Этого я не знаю. Вы сначала заполните анкеты, а потом мы скажем, что делать. Вопрос с мужем будет решен потом. Руководство над этим думает.

Что это? О чем они еще думают? Ведь ясно, что вопрос уже решен, раз есть указание ОВИРу оформлять документы. Что делать? Ехать к Лене? А вдруг это какая-то ловушка? До первого ехать не могу: конец недели, в тюрьме в субботу и воскресенье не принимают (это сделано специально, чтобы меньше к ним ездили, особенно издалека).

Началась гонка со сбором документов и одновременно очень странное поведение работников ОВИРа: в назначенные дни их не оказалось на месте, дни приема переносились со дня на день. В Днепропетровске ничего не знали о принятом решении, а может быть, начальник делал вид, что не знает. К тому же в это же время прежний начальник Прусс был снят, а новый заводил «новые порядки»: стало жестче с передачами, чувствовалось, что пришел человек «образованный», у него на мундире подполковника прикреплены два значка — медицинский и юридический, это означает, что у него два высших образования. Его ответы были стереотипны:

— Я ничего не знаю. Когда будет указание, тогда мы вам скажем.

А Лене продолжают давать трифтазин, он все в той же камере.

Наконец я попала на прием к начальнику ОВИРа, потребовала окончательного решения вопроса с визой для Лени (наши с сыном бумаги они приняли). Окончательного ответа он опять не дал: «руководство решает этот вопрос», но снова попытался шантажировать.

— Зачем вы за границу сообщаете? Начальству это может не понравиться. Учтите, что такое ваше поведение не ускорит решения, а наоборот.

— Если бы я вас слушала, то еще долго бы с вами не увиделась. Мое поведение я определяю сама, а не в зависимости от какого