Упрямый Галилей - Игорь Дмитриев

людям будущих столетий может показаться странным, что после того, как он [Галилей] отрекся от мнения, кое еще не было запрещено публично и которое он высказал просто как некую проблему[1390], с ним, с семидесятилетним стариком, достойным жалости, поступили столь строгим образом[1391].

В ответ кардинал заверил Пейреска, что передаст просьбу папе, напомнив, однако, что дела, рассматриваемые в инквизиции, являются секретными[1392]. Тогда 31 января 1635 года Пейреск пишет второе письмо Франческо Барберини, уже в расчете на передачу его слов (и лести) непосредственно верховному понтифику, приводя в целом ту же аргументацию, но ссылаясь уже не на примеры Тертуллиана и Оригена, а на судьбу Сократа, обвиненного «в своей стране, столь много порицаемой за это другими народами»[1393]. Надо сказать, что сравнение судьбы Галилея с судьбой Сократа в письме госсекретарю Ватикана и племяннику Святейшего требовало немалого мужества, даже если отправитель жил в Экс-ан-Провансе. На свое второе письмо Пейреск ответа не получил. Наверняка написанное французом показалось Урбану просто дерзким, а кроме того, у понтифика, по-видимому, были свои, куда более радужные представления об оценке его деятельности потомками, и нельзя сказать, что эти представления лишены оснований, как бы мы ни оценивали его роль в «деле Галилея».

Пейреск был не единственным иностранцем, кто осмелился вступиться за Галилея. Упомянутый выше французский посол при Святом престоле граф Франсуа де Ноайль, которому Урбан VIII был многим обязан, во время аудиенции у понтифика 8 декабря 1634 года также просил простить ученого, с которым его, Ноайля, связывали теплые отношения. Урбан пообещал подумать, но позже отклонил просьбу посла[1394].

Наконец, следует сказать, что за Галилея в 1636 – 1638 годах хлопотал польский король Ладислав IV[1395]. Король был столь расположен к Галилею, что один из итальянских знакомых ученого, Джованни Пьерони, предлагал посвятить «Discorsi e dimostrazioni matematiche» Ладиславу. Но и эта попытка облегчить участь ученого не возымела успеха, что неудивительно, учитывая прохладные отношения между Ладиславом и Урбаном.

После многочисленных хлопот Никколини Галилею в декабре 1633 года было разрешено наконец переехать на виллу Il Gioiello в Арчетри под Флоренцией, где он должен был «жить уединенно, ни к кому не обращаясь и никого не принимая у себя для бесед»[1396]. Однако великий герцог посетил ученого, и их дружеский разговор продолжался довольно долго[1397]. В апреле 1634 года Галилея ждал новый удар судьбы – смерть Марии Челесты, любимой дочери.

25 июля 1634 года Галилей пишет довольно откровенное письмо своему парижскому другу Элиа Диодати:

Светлейший господин и покровитель, надеюсь, что, узнав о прошлых и настоящих моих трудах, а также о задуманных будущих, Вы простите мне такую задержку ответа на Ваши письма, а вместе с Вами другие друзья и покровители простят мне полное молчание, узнав от Вас, как плохи теперь мои дела.

В Риме я был приговорен святой инквизицией к заточению по указу его святейшества, коему было угодно назначить мне местом заточения дворец и сад великого герцога, вблизи Тринита-деи-Монти, куда я направился в июне прошлого года, и мне было указано, что если по прошествии этого и следующего месяца я буду испрашивать как милости полного освобождения, то смогу его вымолить. Чтобы не оставаться там [в Риме] в такую пору года, все лето и часть осени, я получил разрешение переехать в Сиену, где мне был указан дом архиепископа. Там я провел пять месяцев, после чего местом заточения для меня стал этот маленький городок в одной миле от Флоренции, со строжайшим запрещением спускаться в город, встречаться и беседовать с друзьями и приглашать их. Здесь я жил в относительном спокойствии, часто навещая расположенный вблизи монастырь – обитель двух моих дочерей-монахинь, которых я очень любил, а к старшей, обладавшей тонким умом и редкой добротой, был особенно привязан. Она же за время моего отсутствия, которое ей казалось весьма тягостным, впала в глубокую печаль и в конце концов заболела стремительно развивавшейся дизентерией, которая за шесть дней унесла ее в возрасте тридцати трех лет. Я же остался в крайнем горе. Это горе удвоилось из-за другого удара судьбы. Когда я вернулся из монастыря вместе с врачом, посетившим мою больную дочь перед ее кончиной (причем врач мне сказал, что случай безнадежный и что она не переживет следующего дня, как оно и случилось), я застал дома викария-инквизитора. Он явился, чтобы приказать мне по распоряжению святой инквизиции в Риме, полученному инквизитором вместе с письмом кардинала Барберини, что я не должен был обращаться с просьбой разрешить мне вернуться во Флоренцию, иначе меня посадят в настоящую тюрьму святой инквизиции. Таков был ответ на меморандум, поданный в этот трибунал посланником после девяти месяцев моего изгнания. После такого ответа кажется достаточно вероятным предположение, что мое нынешнее заточение может закончиться только обычной длительной и суровой тюрьмой[1398].