Человечность - Михаил Павлович Маношкин

не забыть блиндажи, в которых провел много дней вместе с Камзоловым, Мисюрой, Василием Тимофеичем; не забыть Сафина, Пылаева, Афанасьева, Костромина. Дни, прожитые вместе с ними, были лучшими в его фронтовом прошлом. То время уже не вернуть. Разве он когда-нибудь предполагал, что будет с грустью вспоминать свой полк, свою батарею, свой расчет? Там было его место. Найдет ли он его опять?

Дул до тоски промозглый ветер. Начинался день. Рассвет был тусклый, серый Машук затягивало облаками.

8

КУРСАНТЫ

Казарма учебного батальона прилепилась к подножию горы Машук. Здесь для Крылова началась курсантская жизнь. В армейской службе тайн для него давно не существовало — зато он с любопытством вступал в не знакомый ему мир техники. Новое теперь было связано только с танкистской профессией.

Учебный взвод постепенно сплачивался в армейское подразделение, но таким монолитным, как десантный взвод младшего лейтенанта Курочкина, он не стал: в нем собрались слишком разные люди — по возрасту, по военному и жизненному опыту.

С утра до вечера курсанты проводили в учебных классах. Крылов оглядел и ощупал здесь каждую деталь танкового мотора; в памяти у него накрепко отпечатывались схемы питания, электрооборудования, управления, смазки, и довольно скоро наступил момент, когда он с удовлетворением отметил для себя компактность и простоту недавно еще казавшейся ему таинственной и непостижимо сложной танковой системы.

С неменьшим интересом он посещал огневой класс, где находился стенд с мощным восьмидесятипятимиллиметровым орудием, которое устанавливали теперь на тридцатьчетверках вместо устаревшей семидесятишестимиллиметровой пушки.

Тем временем продолжалась казарменная жизнь со своими курьезами, придававшими солдатскому быту своеобразный колорит.

* * *

Спали курсанты на нарах — эти дощатые двухэтажные сооружения были повсеместно одинаковы в годы войны. Наверху, у окна, сочтя свет и свежий воздух за благо, расположились Ковшов и Рябинин. Крылов устроился по соседству и на первых порах завидовал им: все-таки окно. Но они недооценивали коварство кавказского климата. В ветреную погоду сквозь окно чересчур потягивало свежим воздухом, в пасмурную просачивались ручейки нудного пятигорского дождя, а во время заморозков подушки Ковшова и Рябинина примерзали к доскам. Поначалу Ковшов скалывал ледок, потом махнул рукой: «Весной сам растает!» Рябинин же извлек из этой ситуации некоторую пользу для себя. По утрам, когда команда дневального поднимала курсантов с видавших виды тюфяков, он неторопливо усаживался на краю нар, свесив длинные ноги.

— А тебе — что, иль брюки помочь надеть? — напоминал ему помкомвзвода Малышев, старательный служака лет тридцати пяти. За глаза курсанты называли его Алешей.

— Ухо отмерзло, товарищ старшина, — ухмылялся Рябинин. — Отогреть надо!

— Выходи на физзарядку! Быстро! — по-медвежьи суетился Малышев. Курсанты дружно скрывались за дверью, так как спешили в туалет.

На улице сочился противный туманный дождичек, сыпало мокрым снегом или посвистывал ледяной ветер, поэтому курсанты не торопились покинуть туалет. Ковшов и Рябинин свертывали по толстой — в расчете на четверть часа — цигарке и устраивались по-стационарному, хотя нужды в том обычно не было. Этот нехитрый прием удавался им до тех пор, пока Малышев не накрыл их с поличным.

— Гм. — удовлетворенно проговорил он, — вот вы где, голубчики!

Утренняя гимнастика проводилась на площадке, открытой для всех ветров, дождей и снегов. Взводный сюда не заглядывал, и физическим воспитанием курсантов главным образом руководил Малышев. У него был набор постоянных телодвижений, которые он старательно демонстрировал перед подчиненными. Ковшова и Рябинина в наказание за их чрезмерное увлечение туалетом он теперь ставил перед собой.

На утреннем осмотре оба приятеля время от времени тоже привлекали к себе внимание помкомвзвода.

— Гм… опять рваная гимнастерка? — Малышев с удивлением оглядывал Ковшова.

— Износилась, товарищ старшина!

Воротничок гимнастерки у Ковшова еле-еле держался, вместо шва зияла продолговатая дыра, а спереди, на животе, выделялась заплата. Его сосед Рябинин выглядел не лучше.

— Когда же вы успели так износить? — озабоченно размышлял помкомвзвода. — У всех обмундирование как обмундирование, а вы второй раз за месяц истрепали до нитки. Вас что — собаки драли?

— Матерьяльчик неважный, товарищ старшина! — ухмылялся Рябинин. — Не успеешь как следует поносить и — дыра!

— После осмотра обоим — к каптенармусу!

— Есть к каптенармусу! — охотно согласились Ковшов и Рябинин, довольные, что обменная операция и в этот раз закончилась благополучно. Однако тугодум Алеша Малышев не был настолько наивен, чтобы поверить им. Новая загадка заинтересовала его, и он теперь не успокоится, пока не разгадает ее.

После утреннего осмотра, политинформации и завтрака начинался долгий учебный день. Только вечером, после ужина, наступала пауза, и курсанты были предоставлены самим себе. Тогда писали письма, курили, сгрудившись у теплой печки, или спали, в чем были, на нарах до вечерней поверки и прогулки.

Вечерами казарма утрачивала свой строгий казенный вид, становилась уютнее. Это успокаивающе действовало на курсантов, давало им некоторую разрядку после напряженного учебного дня.

* * *

Крылову удалось побывать в городе.

Первый раз — когда взвод разгружал на станции платформу с лесом. Будто специально для того, чтобы курсанты смогли, наконец, полюбоваться на Пятигорск, туман растаял, небо посветлело, и над головой вдруг засияло солнце. С города разом спала пелена. Все в нем оказалось чересчур каменно — тротуары, особняки, изгороди, но среди этого каменного полновластья в глаза бросались уютные дворики, окаймленные деревьями и кустарниками. На фоне Машука и Бештау этот высветленный, залитый солнцем Пятигорск превратился в волнующий воображение кавказский город, где более ста лет тому назад Лермонтов написал свои теплые слова: «Ветви цветущих черешен смотрят мне в окно, и ветер иногда осыпает мой письменный стол их белыми лепестками». Крылову трудно было представить себе Пятигорск в весенне-летнем убранстве: его Пятигорск был соткан из измороси и холодного ветра, — тем с большим любопытством он рассматривал теперь неожиданно потеплевший город.

В другой раз, возвращаясь в казарму из городской бани, он разыскал дом Лермонтова, невысокое, ничем не примечательное здание, — множество домов в Пятигорске выглядело гораздо солиднее. Пожилая служительница пропустила Крылова в комнату, где когда-то жил поэт.

Здесь было почти голо. Женщина извинилась:

— Война, не все уцелело. А вот здесь он писал. Правда, стол другой.

Крылов взглянул в окно: никаких черешен не было. В комнате, холодной и неуютной, тоже ничто не напоминало о Лермонтове. Но он жил здесь, писал вот перед этим окном, и для Крылова не так уж было важно, что дом имел сумрачный вид. Крылов населил эти стены мыслями и чувствами поэта и забыл о женщине, которая продолжала рассказывать об оккупации Пятигорска. Оккупанты были и исчезли, а Лермонтов остался и останется — великий человек с мятущейся душой,