Романески - Ален Роб-Грийе

и клаксонов подъезжает длинная полицейская машина с желто-синим фонарем-мигалкой на крыше. Никто из зевак-соглядатаев не трогается с места в тот миг, когда хлопают дверцы, так как падение ангела небесного — событие и зрелище достаточно редкое. Что касается убийцы, (если речь действительно идет о преступлении), то маловероятно, что он затесался в толпу любопытствующих.

Внезапно у меня возникает ощущение, что все прохожие вокруг тоже замерли. Отчего? Вследствие неожиданного появления полиции — действа всегда впечатляющего — или в результате случайного стечения обстоятельств? Чуть дальше, на бульваре, небольшое сборище мужчин и женщин, резко отличающихся своим элегантным видом от обычных пешеходов — завсегдатаев Бауэри, также замерло на месте: можно подумать, что с какого-то торжественного обеда или парадного спектакля вышли в вечерних туалетах аристократы и задержались на мгновение на тротуаре, перед тем как расстаться; они уже почти разошлись в разные стороны, их всех друг от друга уже отделяет некоторое расстояние, но они разом как бы обернулись для того, чтобы еще раз кивнуть друг другу, сказать последнее „до встречи!“, одарить последней улыбкой, и тоже застыли.

В самом деле, убитая девушка-подросток в гипюровом платье и бальных туфельках принадлежала, должно быть, к тому же избранному обществу и была на том же самом празднестве, что и все эти господа и дамы, но только она ушла оттуда чуть раньше других, быть может, излишне поспешно. Но, без сомнения, ее друзья еще не заметили, что совсем рядом разыгралась ужасная драма, так как сопровождаемые оглушительнымЛ шумом „набеги“ полиции, несмотря на всю свою показную мощь, для Нью-Йорка — слишком частое и заурядное явление, чтобы придавать им большое значение и вообще обращать на них внимание. Кстати, этих особ, словно прибывших из какого-то иного мира, кажется, если судить по их виду, нисколько не заботит убожество и нищета окружающей обстановки; они, как люди великосветские и никогда не забывающие о хороших манерах, сохраняют свое обычное вежливое равнодушие, легкое, непринужденное, праздное, какое они могли бы продемонстрировать, скажем, в каком-нибудь вневременном и вечном саду Лос-Текеса или Мариенбада, или в невероятных лечебницах Сальсомаджоре, к которым сейчас, покидая Новый Свет, устремляются воспоминания, увлекая за собой и меня.

И вновь в который раз я продвигаюсь вперед по зданию, которое было возведено в другую эпоху, но окружающая обстановка теперь изменилась, весь декор, созданный в незапамятные времена, словно бросив вызов векам и не поддавшись воздействию времени, каким-то чудом пронесся через столетия и внезапно появился здесь как нечто вневременное, созданное, быть может, всего лишь лет сто назад, а на самом деле насчитывающее две тысячи или даже десять тысяч лет, ибо возводивший его Величайший Архитектор, мечтатель и фантазер, мечтал записать в этом месте все воспоминания мира, прошедшие, будущие, воображаемые, мечтал сохранить здесь всю память человечества. Медленно, колеблясь и сомневаясь (с безотчетным или неосознанным страхом?), но и с надеждой, я иду вперед по этим пустынным коридорам, опять иду…

Прежде всего во всем этом сооружении поражает, несмотря на прекрасное соблюдение пропорций и создающего особый ритм регулярного чередования определенных мотивов в декоре, будь то на массивных плитах фасада, в величественных и пышных залах для торжественных приемов, на широких монументальных лестницах, в длиннейших и огромнейших коридорах, словно созданных воображением де Сада и вполне достойных „Золотого Треугольника“, коридорах, куда с обеих сторон выходят обрамленные фронтонами на массивных квадратных колоннах величественные двери, похожие на центральные врата храмов или на входные двери зданий суда, так вот, повторяю, прежде всего в этом сооружении поражают его гигантские, чрезмерные размеры, его столь высокие потолки, что украшающие их росписи, кстати, очень изысканные, едва различимы, потому что располагаются почти вне досягаемости для человеческого глаза; поражают воображение и перспективы уходящих в неведомую даль коридоров и галерей, теряющихся в коричневато-сиреневом мраке, что заволакивает плохо освещенный лабиринт прихожих, огромных залов, тайных проходов и переходов.

Мне лезут в голову разные мысли о том, что я оказался в здании, возведенном в эпоху глубокой древности, во времена расцвета ассиро-вавилонской культуры, когда дворцы создавались словно бы для гигантов или строились гигантами для богов. Но мой слух поражает и еще одно обстоятельство: тишина, поразительная, какая-то сверхъестественная тишина. Несмотря на безупречное состояние всего здания, вплоть до самых мельчайших деталей (ни единой щербинки на выступах, гранях и кромках мраморных плит и колонн, ни единой трещинки на мозаиках из оникса и на эмалях, ни единого следа растрескивания и шелушения на красках сохранившихся в первозданном виде, словно только что написанных фресок), здесь царит мертвая тишина, тишина развалин, и так и ждешь, что в любую минуту после очередного поворота, за скульптурой кариатиды, имеющей признаки обоих полов, или за сидящим с разверстой пастью легендарным львом может внезапно возникнуть окаменевший на мгновение и навечно призрак какой-нибудь ниневийской Градивы, упрямо бродившей по этому лабиринту.

И вот она здесь. Я совсем один. А она здесь, передо мной. Смотрит своими бесцветными глазами и каким-то незавершенным, неопределенным жестом правой руки, словно повисшей в воздухе, будто бы указывает направление, в котором мне следовать.

Пальцы ее столь тонки, что кажутся почти прозрачными. Это легкое движение руки, грациозное и вместе с тем какое-то скованное, смущает и тревожит, тем более что в тот момент, когда она возникла передо мной, я рассматривал в вышине, чуть подальше, немного позади того места, где она сейчас стоит, настенную живопись таких огромных размеров, что взгляд терялся в лазурных высях, где жар-птицы играют с львицами, так вот, я повторяю, тогда я рассматривал эту картину и на заднем плане заметил молодую женщину, закутанную в полупрозрачную вуаль, делающую точно такое же движение рукой, грациозное и одновременно странно-скованное. Женщина изображена неведомым художником в профиль; кажется, она подняла руку то ли для того, чтобы управлять забавами и прыжками своих домашних любимцев, то ли для того, чтобы защититься от слишком близкого к ее лицу биения крыльев, то ли для того, чтобы позвать кого-то, кто остается невидимым, кто находится как бы по другую сторону обрамления фрески.

В самом низу картины — картины вне всякого сомнения аллегорической (но вот только каков смысл этой аллегории?) — видны всего лишь две заглавные буквы: О.М., по всей вероятности, инициалы художника (однако мне самому доставляет большое удовольствие прочитать их, чисто фонетически, по-французски как „Jʼaime“ — „люблю“, словно таково название произведения), а еще ниже стоит дата, как мне представляется, дата окончания работы над фреской: 18.8.1922 — и это день моего появления на свет. Внезапно заслонив своего нарисованного двойника и совершенно