Романески - Ален Роб-Грийе

которой кроется тоже какая-то насмешка, будто де Коринт сказал или сделал что-то забавное и занятное.

Что означает этот понимающий вид, ироничный и даже лукавый, а может быть, и бестактно-заговорщический? А действительно ли случайно машина этого пройдохи и соучастника какого-нибудь заговора оказалась первой в длинной веренице поджидающих пассажиров автомобилей? Безо всякой связи, по крайней мере видимой, в мозгу графа Анри, упорно и неустанно работающем над многочисленными версиями, внезапно возникает образ Мари-Анж. В той стороне, где находятся кафе, то есть в том месте, к которому граф сейчас обращен спиной и от которого он стремительно удаляется по довольно пустынной улице, преследуемый двумя мотоциклистами в белой униформе, словно они не просто его сопровождают, а конвоируют, девушка стоит перед большими застекленными дверями кафе „Кристиан-Карл“, третьего из числа крупных заведений подобного рода, носящих имена трех монархов с трагической судьбой. Она стоит посреди тротуара в купальнике, босая, а в одной руке за расстегнутый ремешок держит одну из своих непостижимых, невероятных для пляжа бальных туфелек на высоком тонком каблучке и пытливо всматривается в даль, словно ждет, когда на авениде Атлантика слева неминуемо появится машина и подъедет к кафе. Внешне совершенно спокойная и беззаботная, Мари-Анж держит в свободной руке крупное зеленое яблоко с гладкой и блестящей кожицей, идеально круглое и настолько совершенное по окраске, что оно кажется искусственным. Яблоко почти целое, так как девушка успела только надкусить его.

Инстинктивно де Коринт поднимает руку и касается кончиками пальцев шеи, одновременно он вновь бросает взгляд на зеркало заднего вида, расположенное как раз напротив его глаз. Должно быть, зеркало повернулось под другим углом, причем повернулось довольно значительно, так как вместо заднего стекла, за которым словно в раме вырисовывались мотоциклисты, пассажир теперь видит двусмысленную физиономию водителя, внимательно, нет, слишком уж внимательно взирающего на него самого, водителя внешне невозмутимого, но в то же время явно заинтересованного тем, что хотела сделать, начала было делать, но не доделала до конца рука этого мнимого туриста, отданного отныне и впредь под его, водителя, неусыпное наблюдение, охрану и присмотр и в его власть.

Там, за спиной Мари-Анж, в больших окнах кафе „Кристиан-Карл“, в которых постоянно мелькают темные и мутные пятна отражений проезжающих по улице автомобилей, прохожих, фланирующих по тротуару под выстроившимися в ряд еще пока что невысокими финиковыми пальмами, чьи длинные ниспадающие листья порой яростно треплет внезапно налетающий со стороны моря ветер, в то время как девушка-подросток в крохотном и тесноватом купальнике смеется от удовольствия под этими грубоватыми ласками шквала, а отдельные пряди ее медно-золотистой гривы волос так и разлетаются огненными язычками в разные стороны вокруг ее личика, так что правая ее ручка, в которой между тремя ее пальчиками зажато с виду почти искусственное яблоко, едва-едва надкушенное, но уже носящее глубокий и четкий след зубов, пытается совладать с непокорной прядью, ослепившей ее обладательницу, так вот, повторяю, среди всех этих отблесков и виртуальных отражений за большими оконными стеклами, если внимательно присмотреться, можно различить огромные кресла, обитые коричневато-рыжей кожей; только в одном из них восседает некий господин преклонного возраста с густыми седыми, почти белыми волосами; взгляд его направлен в сторону улицы, на юную девушку, изящно танцующую в вихрях ветра, на словно пылающие огнем пальмы, на роскошные лимузины, что непрерывной чередой тянутся за рядом пальмовых стволов; человек этот может быть, если на то пошло, хоть Ван де Реевесом, хоть третьим Анри Робеном, хоть вообще кем угодно.

Но вскоре новый образ Мари-Анж сменяет первый, быть может, потому что ветер стих или потому, что ураган еще не разбушевался в полную силу. Итак, уже с другой стороны зданий, где располагаются кафе, на террасе соседнего заведения, я вновь занимаю свое привычное место, свой наблюдательный пост, а передо мной стоит на столике крохотная чашечка черного кофе. На сыпучих песках пляжа, справа, этим утром установил свой натюрморт какой-то художник. Он пристально и задумчиво смотрит на играющих в мяч наяд, издающих громкие крики и совершающих показные и очень эффектные прыжки; быть может, его внимание также привлекла к себе яркая, словно бы излучающая солнечный свет рыжая девушка-подросток. Он держит в руке за кончик свою длинную кисть и время от времени поглядывает на холст, большой прямоугольник, видимый только сзади и с ребра, но он никогда не касается недоступной взору картины ни единым волоском своего орудия, чтобы положить мазок или добавить капельку краски. Впрочем, не странно ли, что художник вместо того, чтобы делать в альбоме торопливые наброски со столь оживленной сцены при такой непостоянной экспозиции и при таком изменчивом освещении, пишет картину прямо с натуры?

Но, быть может, вся поверхность его холста еще не тронута, то есть девственно чиста. В то время как художник следит за перемещениями юных девушек в цвету и машет в воздухе своей кисточкой, словно желая удержать хоть на мгновение тот трепет юных тел и те колебания атмосферы, что он желал бы потом воспроизвести на полотне, словно подстерегая ускользающий миг, который он потом мог бы в меру своих возможностей и таланта увековечить, у меня внезапно возникает впечатление, что я имею дело не с художником и его натурщицами, а с дирижером — он дирижирует балетом и лишь изредка бросает быстрые взгляды на партитуру. Мне даже кажется, будто я вижу, как он, взглянув в укрепленные на пюпитре ноты, резким и быстрым взмахом своей палочки-кисточки указывает, какая из участниц игры должна сейчас проявить особую смелость и совершить какую-нибудь отчаянную выходку. Однако чуть позже из уст официанта в белой куртке, принесшего мне вторую чашечку кофе, я узнаю, что этот господин — довольно известный немецкий художник по фамилии Ритцель. Что до меня, то я никогда не видел его картин и даже ничего о нем не слышал.

Гораздо дальше к северу, все на той же „американской“ стороне Атлантики, я нахожусь среди неглубоких вод Мексиканского залива, неподалеку от побережья Флориды в небольшой (прогулочной?) лодке в обществе молодой женщины, одетой очень и очень вызывающе. К тому же, по слухам, эта особа — травести. Говорят, она (правда, приняв более скромный вид и надев мужской костюм) якобы преподает курс современной живописи в университете Гейнсвилла. Что это такое? Это тридцать тысяч студентов обоих полов, затерянных среди болот в самом сердце полуострова, среди болотных кипарисов и гигантских аллигаторов. Воспоминания вновь уводят меня в сторону.

На перекрестке двух идущих перпендикулярно одна другой дорог, который служит как бы центром кампуса, я сам