Романески - Ален Роб-Грийе

видел одного из этих огромных ящеров после наводнения из-за особо продолжительных и обильных дождей. Чудовище тщетно пыталось вернуться в места прежнего обитания, в свою естественную среду, оно пятилось задом, стараясь протиснуться в слишком узкое отверстие водосточного желоба. На тропинках для бега трусцой, что петляют вдоль бесчисленных заболоченных проток между зданиями университета, под сенью высоченных каменных дубов, с ветвей которых свисают длинные сероватые пряди того, что здесь называют испанским мхом (хотя на самом деле речь идет о крохотных бромелиевых эпифитах под латинским названием tillandsia usneoides), там и сям возвышаются многочисленные и красноречивые таблички с надписями, призывающими быть внимательными и остерегаться крокодилов, так как неподвижно застывшего монстра очень легко принять за лежащий поперек дороги ствол дерева, поверженного временем и уже полусгнившего. Предостережение это сопровождается очень яркой и наглядной картинкой: юная девушка, из числа тех, про которых говорят, что они только-только начали выезжать в свет, в одном легоньком белье, видимо, по неосторожности наступила на спавшее на дороге чудище, и оно, внезапно проснувшись, стремительно бросилось на эту нежную, насмерть перепуганную жертву с локонами, развевающимися вокруг личика, на котором написаны растерянность, смятение и безумный ужас; оно схватило эту ниспосланную ему волей Провидения добычу за ляжку и собирается проглотить бедняжку как какую-нибудь лягушку, всего лишь несколько раз щелкнув своими жуткими челюстями, подобно знаменитой акуле из голливудского фильма.

Но в этот миг мы находимся в двухстах милях к югу от того места. Аллигаторы не посещают эти воды, слишком для них соленые, да к тому же моя спортивного вида спутница гораздо больше похожа на деву-воительницу, на валькирию, чем на неосторожную куколку с предупреждающих об опасности щитов. Все необходимые действия она производит ловко и уверенно, энергично и мощно, проявляя при этом поразительную точность и умение — следствие не только натренированности рук в подобных упражнениях, но и прекрасных знаний местности. Так, постоянно лавируя по неразличимым для несведущего глаза невидимым проходам между отмелями и мелями, мы пристаем к берегу одного из многочисленных островков, изобилующих растениями, именуемыми на языке ботаников ризофорами, чьи корни-ходули, похожие на лапки гигантских пауков, кажется, карабкаются по едва выступающей из воды суше, представляющей собой смесь черной тины и всяческих отбросов: разбитых раковин, гниющих останков растений и истолченных в песок кораллов.

К счастью, я обут в специальные сандалии на толстых резиновых подошвах, так как здесь, на этой суше, которую никак нельзя назвать твердой, ибо здесь отовсюду проступает и сочится вода, так вот, вся эта так называемая земля топорщится острыми и способными больно ранить шипами, словно коврик факира, утыканный гвоздями. Это пневматофоры — черноватые, размером почти с указательный палец, блестящие на концах дыхательные корни, которые выпускают погруженные в воду крупные корни мангровых деревьев. Пневматофоры можно назвать „зубами моря“, так как они удерживают все, что приносят и выбрасывают на берег волны. Среди отходов промышленной цивилизации, постоянно выносимых на все побережья мира, я сразу замечаю женскую туфельку на каблуке-шпильке, бывший предмет роскоши, который океан похитил, насильно уволок в свои глубины, изрядно истрепал и изломал, понаделал в нем дырок, чтобы в конце концов выбросить на зубья растительной „бороны“, где ее постепенно сожрут крабы.

Склонившись над выброшенной морем красивой вещицей, чтобы получше ее рассмотреть, я внезапно ощущаю с левой стороны шеи, у самого основания, уже знакомую легкую боль. На треугольной союзке еще остались места, где пока уцелели крепко-накрепко прикрепленные к коже тончайшие металлические пластиночки, которые когда-то вспыхивали и переливались, отбрасывая синевато-голубые отблески в ярком свете люстр, а теперь похожи на потускневшие, высохшие чешуйки дохлой рыбы. Нет, эта туфелька совсем не подходила для пляжа, для купания, для сбора венерок — съедобных морских моллюсков, или для подводной охоты. Нет, скорее она была неким позабытым и заброшенным свидетельством празднества, изысканного бала, возможно, обернувшегося ужасной драмой, бала на борту большой яхты или длинного парохода для ночных прогулок, чьи огни медленно скользили над волнами теплого фосфоресцирующего моря под аккомпанемент ностальгических звуков танго и вальсов, доносимых порывами ветра.

Разумеется, здесь валяются и более прозаические предметы: выброшенные на берег старые доски, переломанные, но уже обтесанные, обкатанные волнами, пустые банки из-под пива, на которых легко читается название сорта „Сирена“ — и, как всегда и везде на пляжах, в большом количестве присутствуют обрывки и ошметки пластмассовой упаковки блеклых расцветок; они бессильно устилают землю или цепляются за низко нависающие ветви мангровых деревьев. Подойдя поближе, я замечаю, что на более высоких ветвях висят гораздо более пугающие воображение останки: после пристального обследования они оказываются не чем иным, как трупами пеликанов; их там десятки. Все они находятся в различной стадии „свежести“ или разложения, как вам угодно, и все висят, словно дрозды в мясной лавке, на тонких прозрачных нейлоновых лесках, тянущихся у них из клювов.

Мой мускулистый ангел-хранитель объясняет мне, что эти прожорливые птицы имеют привычку набрасываться на рыбу как раз в ту минуту, когда рыболов тащит ее из воды, трепещущую на конце удочки; огромный клюв с карманом мгновенно поглощает рыбу вместе с крючком, и пеликан, взвиваясь ввысь, уносит с собой кусок прочной нервущейся лески, которую рыболов предпочитает обрезать до того, как вся леска размотается с бобины. Несчастный пеликан долетает до места гнездования, садится на вершину дерева и тщетно пытается исторгнуть из желудка крепко-накрепко впившийся в его стенки крючок; пока он мечется среди ветвей, леска постепенно запутывается, пеликан затягивает ее все туже и туже, растрачивает в борьбе все силы, изнемогает и в конце концов умирает от истощения. Другие пеликаны, его собратья, маловосприимчивые и малочувствительные к подобным ежедневным драмам, безмятежно откладывают яйца в огромные, бесформенные гнезда, построенные на тех же мангровых деревьях, или выкармливают свое безобразно-уродливое потомство ракообразными с довольно мягкими панцирями, которыми кишат мангровые заросли.

Я поглощен созерцанием этого кошмарного зрелища, сопровождаемого тропической вонью, производимой не только полуразложившимися трупами птиц, но и зловонными беловатыми экскрементами их пока что живых сородичей; экскременты образуют под гнездами огромные клейкие, вязкие кучи, в которых виднеются также и гниющие остатки пиршеств. Я не сразу замечаю, что капитан моего суденышка, с почти обнаженной грудью, занимается тем, что собирает какие-то ящички под самым высоким деревом, между выступающих из земли корней, на относительно сухом участке, усыпанном мелким песком. Вернувшись на борт, я обнаруживаю, что добрая дюжина этих кубических ящичков из красного дерева стоит в ряд на дощатом настиле; все они сколочены на редкость добротно и тщательно и каждый еще и перетянут четырьмя полосками голубоватой стали.