Коммунисты - Луи Арагон

— должно быть, муза Полигимния[271], у которой вместо отбитой кисти торчал железный прут. Старуха сидела в своем углу, как паук в паутине, и неожиданно появлялась на свет божий с бесконечными претензиями, которые она излагала пронзительным фальцетом.

Хотя из перины и лезли перья, постель была теплая и мягкая, но лейтенант Гайяр боялся забыться сном, потерять власть над своими мыслями, а терять ее было нельзя. Напротив кровати, у другой стены, умещался только небольшой письменный столик под красное дерево с облезшим лаком, крытый черной поцарапанной и изорванной кожей; стоял еще комод с выщербленной доской из серого мрамора, все ящики были тщательно заперты: очевидно, там лежали хозяйские вещи. Комод был затиснут в углубление между окном и камином, а у двери оставался только узкий проход. На письменном столе красовался довольно большой фаянсовый таз для умывания, в котором совершенно исчезал пузатый, низкий кувшин; рядом помещались стакан и овальная подставка с розовыми цветочками для зубной щетки. Под столом — голубое эмалированное ведро без крышки.

Лейтенант Гайяр водрузил на мраморный комод свой походный сундучок, оставшийся еще с той войны; тогдашние надписи на крышке уже почти стерлись. Шкафа в комнате не было. Каждый раз, когда Гайяру нужно было достать носовой платок, приходилось все переворачивать в сундучке. Под столом он держал запасные ботинки и ящик с гуталином и сапожными щетками. Никакого беспорядка. Лейтенант Гайяр боялся, когда что-нибудь валялось в беспорядке. Трудно было догадаться, что в этой комнате живет лейтенант Гайяр. Разве вот только на камине между целлулоидной расческой и пилочкой для ногтей стояла фотография Ивонны с детьми. Мальчик и девочка. Девочке лет восемь. Мальчик в кружевном воротнике, ему не больше шести. Ивонна прижимала детей к себе и улыбалась своей трогательной, слегка смущенной улыбкой; она вышла очень похожей. Карточка невелика, но с кровати хорошо было видно Ивонну, с ее восточной томностью, с тяжелым узлом черных волос, спущенным на склоненную шею. Ивонна как будто говорила: «Не отдам своих маленьких, ни за что не отдам». Лейтенант Гайяр не отводил от карточки глаз, пока не засыпал. Он нарочно не тушил свет, чтобы как можно дольше видеть Ивонну и детей. Боже мой, как он боялся за них! Он вспоминал: когда детей водили сниматься, дочка порезала палец, и на карточке она прячет руку, чтобы не было видно бинта.

Впрочем, когда лейтенанту Гайяру становилось слишком уж тяжело видеть улыбающуюся Ивонну, улыбающуюся от страха Ивонну, он, чтобы отвлечься, начинал смотреть в другую сторону. Над комодом висела большая гравюра в раме. Должно быть, 1820 года или около того. Мария-Антуанетта перед судьями. Гравюра довольно темных тонов, скорее похожа на рисунок. Художник изобразил низложенную «австриячку» статной женщиной с красиво вскинутой головой и в перекрещенной на груди косынке; за барьером — лица, искаженные ненавистью, поднятые кулаки… Перед «австриячкой» в густой тени фигуры судей. Сначала лейтенант Гайяр смотрел на гравюру не без скептицизма. Вспоминал позорящую Париж часовню Искупления возле магазина «Прентан». Подумать только, до сих пор в стране находятся люди, которые изображают мучениками эту королевскую чету, продавшую Францию иностранцам. Лейтенант Гайяр представлял себе на месте королевы госпожу Бонне перед судьями Республики. Впрочем, госпожа Бонне на свободе, так же как ее супруг, министр иностранных дел. Как-то приятель рассказывал Гайяру, что в одном шикарном ресторане он очутился рядом со столиком, за которым восседала госпожа Бонне. Она завтракала с молодым человеком и, не стесняясь, говорила очень громко. Разговор шел о какой-то их общей знакомой; дело было зимой, после Мюнхена, вслед за франко-германской идиллией, после банкета, устроенного в министерстве иностранных дел в честь Риббентропа. «Ах, — восхищалась госпожа Бонне, — до чего же она очаровательна… А какая умница! Вы видели, как быстро она оценила положение, как молниеносно германизировалась?..»

«Германизировалась»… есть слова, от которых становится страшно. Там на гравюре была не госпожа Бонне. Ни госпожа Бонне, ни господин Бонне, никто из тех, кто довел нас до всего этого, не предстанут перед судом. Лейтенант Гайяр постепенно стал забывать, что перед ним «австриячка», королева, состоявшая в заговоре со своим братом, австрийским императором… Он видел только машину правосудия и ненависть, ненависть, которая окружала женщину. Он забывал, что это была ненависть его народа, его собственная ненависть к изменникам. Мало-помалу он стал видеть только женщину, стоявшую перед судьями, мало-помалу эта женщина стала Ивонной, у которой отняли детей… Ивонна с каштановыми глазами… Ивонна. Почему бы Ивонне стоять перед судьями? Ведь нет же никаких, положительно никаких причин, чтобы Ивонну судили. Никто не тронет Ивонну, никто не тронет детей. Они ничего не сделали! Но как ни старался лейтенант Гайяр убедить себя, что Ивонна ничего не сделала, он боялся.

В тесной комнатушке было очень холодно, и самое разумное, конечно, сразу же забраться в постель. Тем паче, что подымался Гайяр к себе очень поздно. Но он никак не решался раздеться, уйти в альков, в ночь. Чтобы не поддаться холоду, который пробирал до костей, он пытался разжечь огонь. С вечера ему приносили охапку сухих дров, но они сразу же сгорали, да еще надо было оставить несколько поленьев на утро. Конечно, он мог бы попросить, чтобы ему давали больше дров, но пойдут строить догадки: зачем это лейтенанту Гайяру понадобилось столько дров? Всем хватает одной охапки… а ему нехватает. Значит, он поздно засиживается… А почему он так поздно засиживается? Что это он там полуночничает?.. Лейтенант Гайяр боялся таких догадок. Поэтому он притаскивал в карманах всю бумагу, которую мог собрать, — газеты, письма — и каждый вечер жег их в камине… Не то чтобы у него накапливалось очень уж много писем, но все же Ивонна пересылала ему деловую корреспонденцию; конечно, она сначала сама все прочитывала во избежание недоразумений — мало ли что люди могут написать? Словом, это были чисто деловые письма… А все-таки лучше их уничтожать… Он жег даже письма Ивонны, хотя Ивонна никогда не писала ничего лишнего. Но нельзя же все предусмотреть. Было ужасно жечь письма Ивонны. Как будто это была частица самой Ивонны, его нежной, бледной Ивонны, и оттуда, из огня, на него могли глянуть ее глаза. Нет, нет, Ивонна здесь, на камине. Она прижимала к себе ребятишек, и ему хотелось попросить у нее прощения. А вдруг у нее отняли детей? Вот она стоит одна. Одна перед судьями… Страшное видение рассеивалось, перед ним снова была Мария-Антуанетта, и он бросал в огонь еще одно письмо Ивонны, он глядел, как