Коммунисты - Луи Арагон

ей богу же, не пустыня Гоби. А когда придет, так изволит еще свои кудри причесывать, а ты сиди и жди! — И Ватрен сделал вид, будто держит в зубах шпильки, заматывает на затылке косу; он даже взмахнул воображаемой пуховкой, оглядывая себя в воображаемом зеркальце. — А вас, господин Летийель, устраивает эта Корвизар? Конечно, я не о наружности ее говорю! — Летийель шумно расхохотался, что совсем не вязалось с его тощей фигуркой и дребезжащим голосом. — Да не смейтесь так… все цветы на окошке дрожат… Я к тому говорю, что если вы ею недовольны…

— Ну, недоволен — это уж слишком!

— …если вы недовольны, придется вам быть довольным. Я, знаете ли, своих привычек не меняю — это для меня нож острый, а Корвизар работает у меня секретарем уже тринадцать лет, и она меня раздражает, и я не расстанусь с ней ни за какие коврижки… Что вы говорите? Кто пришел? Кто ждет в приемной?

— Да тот господин… Я уже давно пытаюсь вам сказать… тот господин…

Какой еще господин? Ах, тот, что не хотел говорить с Летийелем? Он в четвертый раз приходит. Явился в восемь тридцать. Не то что Корвизар. Хорошо, сейчас его приму. Как его фамилия? По-моему Шендоле. Шендоле? Понятия не имею.

Под люстрой с хрустальными подвесками, между лакированным круглым столиком, разрисованными клавикордами и полированной горкой с бронзовыми инкрустациями на маленьком золоченом стульчике пристроился незнакомый господин. Возраста неопределенного, возможно, даже не старый, но, видно, постарел вдруг, за последние дни. Бледное лицо его прочертили не морщины, а резкие складки; на незнакомце было пальто стального цвета с потертым бархатным воротником, на коленях лежала мягкая коричневая шляпа; ботинки забрызганы грязью. Постойте-ка… Где-то я его видел… Посетитель поднялся, коричневая шляпа упала на пол.

— Не беспокойтесь, господин Ватрен.

Ватрен и посетитель разом нагнулись за шляпой и, как всегда в таких случаях, у обоих был глупый вид. Оба выпрямились и очутились лицом к лицу. Где же я все-таки видел эту физиономию? Эти трясущиеся щеки? Вблизи заметно, что на лбу у него проступили капельки пота, должно быть, от волнения… Как нехорошо получается, — спросить фамилию неудобно, он уверен, что я его знаю… У него академическая розетка[272].

— Я приходил к вам, господин Ватрен, уже несколько раз…

— Да, да, знаю. Летийель мне говорил… Вы не хотели сказать ему — по какому поводу.

— Господин Ватрен… я по поводу мальчика…

И вдруг Ватрен узнал его. Помилуйте, какой же это Шендоле? Вот уж дурень наш Летийель! Вовсе не Шендоле! Бордав — вот как его фамилия… Ничего даже похожего нет.

— Что же случилось, господин Бордав?

Бордав тяжело перевел дыхание, как человек, избежавший какой-то страшной опасности, — адвокат не забыл его фамилии. Он вытащил носовой платок, вытер лоб, хотя в приемной было холодно, — мраморные фигурки, стоявшие в горке, между розовым венецианским кубком и уткой дельфтского фаянса, казалось, совсем закоченели.

— По поводу мальчика… — повторил Бордав.

Да ведь он уже это сказал. Из-за мальчика-то Ватрен и припомнил его. Странно, но именно из-за мальчика. Самого Бордава он бы ни за что не узнал. А вот когда посетитель сказал «мальчик», Ватрену вдруг представился пляж в Этапле, мальчишка, — тогда ему было, должно быть, лет пятнадцать… он бегал, прыгал, кувыркался… весь бронзовый от загара.

— Так что же, господин Бордав, случилось с мальчиком?.. Его зовут Марсель, если не ошибаюсь?

— Нет, Шарло… Шарль… Его взяли.

— Кто взял? Почему? Да сколько ему лет? Не могли же его взять в солдаты.

Господин Бордав взглядом затравленного зверя посмотрел на занавески из потускневшей золотисто-желтой узорчатой парчи.

— Только что семнадцать исполнилось. Его арестовали. С газетами… За Монпарнасским вокзалом…

Голос его прервался. — Ну, спокойно, спокойно. — Ватрен так-таки ничего и не понял. — Подождите-ка! Марселя, то есть Шарло… арестовали за Монпарнасским вокзалом… очевидно, по ошибке? — Отец отрицательно покачал головой. Шляпа снова упала на пол. Оба разом снова нагнулись за ней. Бордав снова проговорил: — Не беспокойтесь!.. — И тут Ватрен еще отчетливее припомнил мальчика: веселый, ловкий, как обезьянка, вздернутый нос, сверкающие зубы; он во весь голос распевал в гостинице американские песенки, будто только вчера приехал откуда-нибудь из штата Теннесси… Отец, казалось, не заметил или не понял жеста Ватрена, который приглашал его пройти в кабинет, — там было теплее, горел газовый камин. Бордав не тронулся с места и снова заговорил:

— Его взяли на Одесской улице. Он нес газеты. Не такие газеты, не обыкновенные… а просто небольшие листки, напечатанные на ротаторе… Два дня мы о нем совсем ничего не знали. Мать… Ну, вы сами понимаете, что с ней было…

Ватрен никак не мог припомнить госпожу Бордав.

— Когда те пришли… полицейский инспектор… Вы знаете мой образ мыслей! Я выписываю «Эвр», но я против политики. А мальчик… Разве детям что-нибудь закажешь… Мы думали, пройдет с возрастом… в его годы я и сам… Ну, вот, инспектор… Если бы вы видели, что сделалось с матерью… Боже мой, никогда не поверил бы, что они посмеют… Но не в этом дело… Мальчик наш жив… Я надеялся — все объяснится, я сам с ним поговорю, образумлю… Поругаю… Инспектор повел меня в полицейское управление. Да, да, на набережную Орфевр.

— Но что, собственно, произошло? Какие газеты?

— Вам я могу сказать, господин Ватрен. Я знал, что он принадлежит… ну, словом, к молодежи.

— К молодежи?

— Да, да. Они себя называют просто «молодежь»… как будто молоды только они…

Господин Бордав произнес это, пожалуй, с некоторой досадой; впрочем, в его словах слышалась не только досада, но и смирение. — Так вот, я был в соседней комнате, они нарочно открыли дверь. Я слышал его голос. Они его пытали. Я было бросился туда. Полицейский меня не пустил. Они ему твердили: говори, ну, говори же, твой отец здесь, он слушает. Они от него требовали: назови имена. Имена назови, слышишь!.. Потом стали ему грозить. Я думал, они грозят просто так, чтобы застращать. Они не знали нашего мальчика. Он ведь у нас упрямый. Потом они стали что-то шептать, а он все молчал. Потом сказал: «Нет, нет»… — и вдруг… Он закричал, — боже мой, как он закричал! Я бросился к дверям, я хотел войти, увидеть, знать… Они снова схватили меня, усадили на скамейку. Тот полицейский,