Коммунисты - Луи Арагон

пламя охватывает листок бумаги, и края его медленно загибаются, словно сжимаются пальцы маленькой женской руки… А когда больше нечего было жечь, он подливал в огонь одеколону: просто удивительно, какое жаркое пламя вспыхивает от двух-трех капель спирта.

Лишь бы со двора не заметили света! И не только потому, что у них строго насчет затемнения. Лейтенант Гайяр снова и снова проверял, плотно ли закрывает окно черная бумага, оправлял занавески, парные к тем, что висели в алькове, — такого же желтовато-зеленого цвета. А вдруг кто-нибудь не спит и бродит в темноте? Хотя для этого нет никаких оснований. Это запрещено. Но вдруг кто-нибудь заболел — и послали за доктором Марьежулем или за его помощником… А кроме того, за ним следят, это как пить дать. Но кто? Хоть бы знать, кто именно? Такой же офицер, как и он сам, или сержант? А может быть, кто-нибудь из писарей? Как-то капитан намекнул ему… Вернее, ему показалось, что капитан намекнул. Ничего удивительного, если и покажется, когда все время думаешь об этом. Возможно, капитан говорил вовсе не о нем, а так, — вообще сказал… Возможно, капитан ничего и не знает… Как бы не так! А план мобилизации на что! Кто-кто, а уж капитан знает. Наверняка майор ему сообщил. Да кроме того, когда в столовой бывали гости, Гайяр замечал, что они шушукались, переглядывались. Надо быть просто наивным младенцем, чтобы думать… Если капитан тогда намекнул, — это чистая любезность с его стороны, так сказать, косвенное предупреждение. Счастье еще, что он попал в эту роту, а не в Ферте-Гомбо к Блезену…

Перед сном лейтенант Гайяр проверял содержимое своего сундучка. Проверял каждый вечер. Открывал сундучок, ставил на кровать вынимающееся отделение для белья, выкладывал все вещи, заглядывал на дно сундучка. Просматривал каждый носовой платок, перетряхивал все рубашки, кальсоны. Разворачивал каждую пару носков и свертывал их снова, — как на таможне просматривают багаж. Вкладывал обратно отделение для белья, тоже тщательно осмотрев его. Медленно обходил комнату, заглядывая во все углы, словно проверял, везде ли хорошо вытерта пыль. Мало ли что бывает! Вы оставите плащ на стуле, а вам возьмут да и подсунут что-нибудь в карман. Как же это я не посмотрел в карманах плаща? Нет, все в порядке. Куда угодно могут сунуть. А потом войдут, будут искать, а ты лежишь в это время в постели… Поди доказывай, что ты и в глаза не видел этой бумажки, хотя она обнаружена в твоем кармане… или, того лучше, аккуратно запрятана среди носовых платков. Кажется, вчера к полковнику приезжали из охранки…

Пока еще горит свет и пока ты не разделся, — все в полгоря. Слушаешь, как постепенно стихают в доме последние звуки. Вот передвинули стул. Кто-то кашлянул. А затем только равномерный, нудный стук дождя по крыше да вой ветра в трубе. Сидя на стуле, уронив руки между колен, смотришь в огонь, поддерживаешь огонь, ловишь последние тихие вздохи огня. Что сейчас делает Ивонна? Дети, понятно, спят, а Ивонна?.. Вот она в халатике прикорнула в кресле. Никто больше не заходит к Ивонне. Одна, совсем одна, с тех пор как поссорилась со своими стариками. Тоже хороши! Идиоты! Ивонна поссорилась с ними из-за меня. Да, из-за меня. Вот как получается: есть отец, мать, а когда не все идет гладко, вдруг выясняется, что у вас разные взгляды… Приходится ссориться с близкими. Впрочем, на тестя наплевать, чорт с ним! Но Ивонна очень любит свою маму. Даже странно, как такие вещи сказываются на семейных отношениях. А этот дурачок Жанно… небось, теперь уж не твердит, что пойдет на фронт, как тогда, в августе… Он, конечно, держит сторону отца, щенки всегда ластятся к тому, кто их кормит… Что же делает сейчас Ивонна? Если бы я хоть мог думать, что она спит. А она, наверное, не спит. Не стану думать, что там что-то произошло. Последнее ее письмо написано пять дней тому назад: «Странно, но я совсем не похудела»… писала Ивонна… Пять дней — срок обычный, ведь письма не сразу раздают, их нарочно задерживают… Подумать только, письмо идет из Парижа целых пять дней! Шестьдесят километров — пять дней! Может быть, их задерживают в полку, в канцелярии полковника… Интересно, кто их читает? Готие? Впрочем, не все ли равно… Пять дней тому назад все еще было в порядке. Ну, а теперь? Мало ли что может случиться за пять дней. Глупости какие, ничего не случилось… Ну, допустим даже самое худшее, но ведь Ивонна ни в чем не замешана. И я тоже. А она тем более. С чего это я так боюсь? И чего боюсь? Что, собственно, может произойти?

Лейтенант Гайяр подымает голову и смотрит на Ивонну. Ивонна прижимает к себе детей, она улыбается по-своему, немного принужденно, левый уголок рта слегка приподнят. У нее красивые темные глаза, и у мальчика такие же. Вот Моника вся в меня. Смешная, как она старательно прячет больную лапку! Лейтенант Гайяр помимо своей воли поворачивает голову. Ему хотелось бы, не отрываясь, смотреть на Ивонну. Но он помимо своей воли поворачивает голову и смотрит направо. Мария-Антуанетта стоит перед судьями, тени вокруг нее угрожающе сгущаются. Ну до чего же глупо! Мария-Антуанетта похожа на госпожу Бонне. Германизировалась! Они хотели нас германизировать, а теперь те самые господа, которые хотели нас германизировать… Какое безумие! Какое лицемерие!

Лейтенант Гайяр знает, что когда он ляжет в слишком мягкую постель, натянет на ноги старый красный пуховик, из которого лезут перья и противно колют пальцы ног, — шум, доносящийся со двора, треск мебели, каждый звук — все это получит особое значение, станет тревожно, и от страха сердце будет, как бешеное, биться в груди. Он оттягивает и оттягивает эту минуту. Что бы еще такое сжечь? Разве вот это?.. Недавно ночью явились. Все было слышно. Он сразу подумал: ну, на сей раз за мной… Или нет? Слышны были осторожные шаги по коридору. Слишком громко постучали в какую-то дверь. Зазвучали голоса. Лейтенант Гайяр ждал. Он вдруг перестал бояться. Совсем перестал бояться. Раз это за ним, раз никаких сомнений не остается… Он просто ждал. Ничего не найдут ни на нем, ни в вещах. Насчет этого будьте спокойны, он сам все перебрал. Ни одного адреса, ни одного номера телефона. Он боялся за других, не за себя. Больше всего его мучило, что он не знал, не приходили ли уже к Ивонне, сначала к Ивонне! Он