Летняя книга - Туве Марика Янссон

Каждый день все выше и выше. Тебе кажется, что рай собирается потонуть в море, и странным образом хочется последовать за ним.

Все вокруг отдает себя, чтобы умереть или выжить.

Однажды перед сумерками на остров опускаются кулисы дождя. Несколько часов – и ясные краски оживают, пейзаж собирается в единое целое, становится насыщенным.

Но хватка слабеет, земля больше не живет, она заболела водянкой и пухнет, как море вокруг мыса, окна и двери не открываются, все нарядное, коричневое, увядшее превращается в мертвую массу; остров почил, но красивые похороны еще не состоялись.

Улетают, в ужасе хлопая крыльями, последние летние птицы – городские жители.

Я улетала при резкой смене ветра и внезапном шторме.

Еда и дрова закончились, а ветер – нет.

В последний день я лежала на полу и рассматривала узор сучков на потолке. Упакованные вещи ждали у дверей, уже неделю комната была пустой и без занавесок.

И тут за окнами быстро пронеслось что-то черное – это птицы с длинными острыми крыльями кружили вокруг дома вплотную к стенам. Снова и снова.

Очевидно безумная, порожденная уединенностью мысль убеждала меня, что неведомый зверь катастроф очерчивает вокруг дома гибельный круг.

Ночью ветер переменился. Я проснулась от тишины.

Но если твой дом заключен в кольцо катастрофы, на ум приходят темные страхи, и я, спешно распахнув дверь, выбежала наружу. Я мчалась, то и дело спотыкаясь – ночью остров совсем незнакомый, – чтобы скорей бросить вещи в лодку. Одинокая лампочка в доме светила намного слабее самоуверенных маяков на горизонте. Закрывая дом, я несколько раз проворачивала ключ: его долго не использовали и он никак не мог попасть в паз. Лампа превращала кусты можжевельника в чудовищ, а в темноте моря набирал силу новый ветер.

Я торопилась к берегу, оступалась и снова бежала, чувствуя, что остров меня ненавидит и хочет от меня избавиться. Мучительно отталкивала от берега тяжелую, груженую лодку, плакала, ругалась и снова толкала – и наконец у меня все получилось, весла нырнули в воду, темнота моря стала спокойной, и мне стало стыдно.

Ты же летнее чучело. Тебе кажется, что ты любишь свой остров, но ты боишься провести здесь зиму. Ты летняя птица, пляжник, паразит доступного одиночества, играющий с примитивным и живописным, ты бессовестный городской житель.

Вокруг глухая чернота. Новый ветер усилился, как только я отчалила. Я слышала, как он пришел. Он явился пешком по воде, пока та стояла без движения.

Я инстинктивно гребла туда, где был надежный материк со спящими домами и далеким освещенным городом. Я в нем жила, я ему принадлежала, он означал зиму.

В середине пути я вдруг бросила весла.

И впервые за эту зиму, за это бегство почувствовала бесконечную тоску по своему острову.

Этот коварный детский писатель

Кто-то однажды спросил: «Почему ты, собственно, пишешь? И почему именно для детей? Ты так сильно их любишь? Или ты пытаешься их пугать, воспитывать или на них зарабатывать?»

Вот уж точно. Что люди знают о детях? Послушный ребенок настораживает, капризный страшит. И ни одной разумной причины, чтобы по доброй воле безостановочно сочинять детские книжки, нет.

Коллеги по цеху тоже ничего толком не объяснили. И были явно задеты.

Вот и пришлось задуматься, что же мы за странная каста.

Поскольку сочинительство в любом случае происходит из некоей потребности, должна быть и какая-то движущая сила.

Но какая?

Необходимость высказаться, чтобы либо дать выход переизбытку чувств, либо изобразить – и тем самым пережить – нечто утраченное или недостижимое.

Но откуда, интересно, взялись чувства для Гафсы и Хомсы? И какой такой недостижимый символ скрыт, предположим, в Филифьонке?

Охотясь за писательскими мотивами, наталкиваешься на удивительные возможности. Трактовать их можно как угодно, потому-то и тянет оставить собственный след на обочине истории.

В каждой строчке невинный с виду детский писатель старается утаить свои внутренние мотивы. Хотя, если приглядеться, не такой уж он и невинный.

Он же самым возмутительным образом использует бедных деток, прикрывая инфантильным камуфляжем бездну чудовищного эгоцентризма.

Сочиняет он, скорее всего, просто потому, что ему хочется. Не может остановиться.

Если он не собирается никого развлекать или воспитывать, то наверняка пишет из собственной ребячливости. Которую либо наполовину утратил, либо не может пристроить в обществе взрослых. Обыкновенный эскапизм.

Очевидно, именно поэтому все убедительные детские книги полны символов и отождествлений, их герои одержимы собой – их мало заботит малолетний читатель.

Но этого малолетнего читателя, как мне кажется, часто околдовывает невысказанное и замаскированное.

В головоломный подтекст помещаются сокровенные детские тайны, уязвимость и жестокость. И страх.

Если я, конечно, ничего не путаю.

Сложно не заметить, как юный читатель, мчась по волнам традиционных приключений, внезапно замечает черный проблеск чего-то иного и непонятного. И это подогревает его интерес. Надеюсь.

Дети, так же как и взрослые, раздражаются, когда им показывают и объясняют все.

Они и сами не прочь подумать или, точнее, почувствовать, что будет дальше – там, где нет определенности, а значит, возможность и невозможность идут рука об руку.

Взять, к примеру, «Охоту на Снарка» Льюиса Кэрролла. Было бы настоящим преступлением взять и описать немыслимо безобразное лицо Снарка, при встрече с которым (разумеется, если перепутать его с Буджумом) «Я без слуху и духу тогда пропаду / И в природе встречаться не буду…»[208].

Писатели полагают, что бедный ребенок сам поймет, что к чему в книжке, в которой они рассказывают о собственных попытках к бегству. И задумываются лишь о том, как бы нагнать побольше страха, – им должен быть прошит любой приличный детский текст.

По моим смутным детским воспоминаниям, уверенные в себе дети испытывали такое же удовольствие от ужасов и жути, как и их робкие товарищи. О пресловутой радости разрушения я вообще молчу.

Вероятно, это совершенно здоровые тенденции – по крайней мере, для младшего возраста. Не могу сказать, когда они выходят за рамки нормы; все, разумеется, индивидуально. Я знаю семидесятилетних, у которых такие склонности сохранились в полной мере, но это не мешает им быть общительными и обаятельными.

Возможно, так происходит со всеми сложными качествами – негативная оценка напрямую связана с сознанием, читай – с чувством долга. Но это уже совсем другая история.

Так или иначе, считается, что дети смотрят на все вокруг с особенным чувством катастрофы и оно однозначно приятно. Думаю, любой из нас легко вспомнит восторг от первой пережитой грозы.

Она накрывает весь испуганный мир, и когда угодно – и в кого угодно – может