Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

Теперь от первой сотни осталось восемнадцать. Хотя Сакс, единственный из всех, утверждал, что нужно было прибавить еще семерых, учитывая возможность того, что группа Хироко также осталась в живых. Майя считала это фантазией, принятием желаемого за действительное, но, с другой стороны, Сакс не был склонен к подобному мышлению, так что, кто знал, может, действительно группа Хироко где-то скрывается. Уверены они были только в восемнадцати, и самой молодой из них, Мэри (если не считать Хироко), исполнилось 212 лет. Самой старой, Энн, – 226. Самой Майе сейчас 221 год, что казалось явной нелепицей, но новости Земли в самом деле сообщали, что сейчас шел 2206-й год…

– Но есть и те, кому уже за двести пятьдесят, – заметил Мишель, – и терапия может действовать еще очень-очень долго. Уход наших, может, просто неудачное совпадение.

– Может быть.

С каждой смертью близких казалось, будто от Мишеля отрезают кусок. Он становился мрачнее и мрачнее, и Майю это злило. Он, без сомнения, по-прежнему считал, что ему следовало остаться в Провансе – это было его навязчивой фантазией. Там находился его воображаемый дом – Мишель отрицал очевидный факт, что его домом был Марс еще с того момента, когда они на него высадились, или с того, когда он ушел с Хироко, – а может быть, даже с того, как он впервые, еще мальчишкой, увидел его в небе! Никто не мог знать, когда это случилось, но Марс стал его домом, и это было очевидным для всех, кроме него самого. Он тосковал по Провансу и считал Майю одновременно причиной и местом своего изгнания, а ее тело – заменой Прованса: груди – холмы, живот – долина, гениталии – пляжи и океан. Конечно, невозможно быть для кого-то и домом, и партнером в одном лице, но Мишеля терзала ностальгия, и он считал невозможное благом. Это было частью их отношений. Хотя иногда становилось для Майи тяжким бременем. Особенно, когда смерть кого-нибудь из первой сотни подталкивала его к ней, а значит, и к мыслям о доме.

Сакс на похоронах и церемониях прощания всегда имел раздосадованный вид. Он явно чувствовал, что смерть неотступно шла за ними, злобно маша ему в лицо своим красным флагом; он не мог покорно ее ожидать – это была проблема, которую науке еще только предстояло решить. Но даже его сбивали с толку различные проявления скоротечного ухудшения здоровья, которые каждый раз кардинально отличались. Общим в них было лишь отсутствие конкретных причин возникновения.

Казалось, на знакомых и друзей Майи обрушивались волны – точно ее жамевю, только, скорее, jamais vivre. Теорий было не счесть, и, поскольку дело напрямую касалось и стариков, и молодых, которые когда-нибудь станут стариками, – то есть, иными словами, всех, – проблему сейчас активно изучали. Тем не менее пока никто так и не выяснил, ни чем вызвано большое количество смертей, ни даже то, существует ли резкий спад численности населения на самом деле. А смерти продолжали наступать.

Завершая службу в честь Ильи, они засыпали немного его праха в еще один быстрый воздушный шар и выпустили его с того же места на волнорезе, что и шар Спенсера. Оттуда, где они стояли, можно было, повернувшись, увидеть всю Одессу. Затем они поднялись в квартиру Майи и Мишеля. Они держались друг за друга, листали памятные альбомы Мишеля, говорили об Олимпе, о 61-м, об Андерхилле. О прошлом. Майя во всем этом не участвовала, а лишь разносила им чай и пирожные до тех пор, пока в квартире не остались только Мишель, Сакс и Надя. Поминки закончились, и она могла расслабиться. Встав перед кухонным столом, она положила руку Мишелю на плечо и, выглянув через него, увидела зернистую черно-белую фотографию, заляпанную чем-то, напоминающим кофе и соус для спагетти. Выцветшее изображение молодого человека, ухмыляющегося прямо в камеру. С хитрой, самоуверенной улыбкой.

– Какое интересное лицо, – сказала она.

Рукой она ощутила, что Мишель напрягся. Надя посмотрела изумленно. Майя поняла, что сказала что-то не то, даже Сакс, казалось, смутился. Майя внимательно посмотрела на молодого человека на фото. Она смотрела и смотрела, но ничего не вспомнила.

Она вышла из квартиры. Поднялась на крутые одесские улицы, миновала все побеленные и бирюзовые двери и ставни, всех кошек и коричневые горшки с цветами. Наконец, оказалась в верхнем городе, откуда смогла обвести взглядом темно-синюю гладь моря Эллады, простирающуюся вдаль на многие километры. Она шла и плакала, сама не зная почему. Ее охватило странное ощущение покинутости – но и это уже случалось с ней раньше.

Чуть позже она осознала, что забрела в западную часть верхнего города. Там находился Парадеплац-парк, где они ставили «Кровные узы» – или это была «Зимняя сказка»? Да, точно, «Зимняя сказка». Но она не собиралась к этому возвращаться.

Ну и ладно. И вот она здесь. Она медленно спустилась по длинным лестничным проулкам, вниз и вниз, к их зданию, думая о спектаклях, и ее настроение улучшалось тем больше, чем ниже она спускалась. Но у их ворот стояла «Скорая», и она, пронзенная холодом, словно на нее вылили ушат ледяной воды, пошатнулась и прошла мимо дома, спустилась к обрыву.

Она шла вдоль него до тех пор, пока не устала от ходьбы. Затем присела на скамью. По другую стороны дороги в тротуарном кафе на хриплом бандонеоне играл лысый мужчина, пухлый, с седыми усами, красным носом и мешками под глазами. Его грустная музыка буквально отражалась у него на лице.

Солнце садилось, море было почти неподвижным, каждая его широкая грань искрилась тем густым стеклянным блеском, какой иногда бывает на жидких поверхностях, и все оно было оранжевым, как само солнце, меркнущее поверх западных гор. А в небе парили чайки. Внезапно цвет моря показался ей знакомым, и она вспомнила, как смотрела из «Ареса» на пестрый оранжевый шар, который был когда-то Марсом, – девственная планета, вращавшаяся перед ними, после того как они вышли на ее орбиту, символ всякого счастья, которое было тогда возможно. Она никогда не была счастливее, чем в тот момент, – никогда с тех пор.

А затем на нее вновь нахлынуло то самое чувство, предэпилептическое состояние прескевю. Сверкающее море, какой-то смысл всего и присущий всему, накладывающий свой отпечаток, но такой неуловимый… И с тихим хлопком она поймала его – вдруг осознала, что само свойство явления и служило его сутью, что всеобщий смысл лежал прямо за пределами досягаемости, в будущем, увлекая их вперед, что в особые моменты человек чувствовал его толчки, которые выражались у него в глубоком и счастливом предвкушении, как когда она смотрела на Марс с борта «Ареса», подсознательно заполнив разум не ворохом мертвого прошлого, но нежданными возможностями будущего, и да, могло произойти все, что угодно. Все, абсолютно все. И, когда прескевю мало-помалу сошло на нет и ее разум сузился обратно, в ней осталось некое озарение. Преисполненная чувств и разгоряченная, она откинулась на спинку скамьи. И вот она была здесь, несмотря ни на что, и возможность для счастья останется в ней навсегда.

Ниргал поднялся в Шеффилд в последнюю минуту. На железнодорожной станции он сел в метро до Гнезда. По его просторным коридорам прошел в зал вылета. И вот он был там.