Оправдание Шекспира - Марина Дмитриевна Литвинова

«Promus»: «An ill wind that bloweth no man to good» [426].

«Henry IV. Part 2», act 5, sс. 3: «The ill wind which bloweth no man to good».

И таких совпадений множество.

Елизавета отличает обоих авторов, пользующихся одним псевдонимом. Бэкону доверяется как сильному уму и психологу, умеющему убеждать и видящему, как никто, все нити придворных интриг. Не так давно она обращалась к нему за советом: что делать с Эссексом, который ослушался ее повеления остаться в Ирландии, прискакал в Лондон и, в чем был, ворвался в ее покои. Бэкон единственный, кто сумел все разложить по полочкам и, не взяв ни ту, ни другую сторону, казалось бы, разрубил гордиев узел – дело было не только в личных отношениях Елизаветы и ее фаворита, дальнего родственника: тайно действовали и другие, враждебные ему, силы. А Ратленда она любит как поэта, одаренного редким природным талантом. В этом она толк знает – какие пишет для двора изящные комедии, полные тонких и забавных шуток! Да и просто редкостно добрый, благородный человек, хотя и не без чудачеств. «Если благородством целей она уступала многим, то широтой и отзывчивостью интересов возвышалась над всеми. Она могла рассуждать о поэзии со Спенсером, о философии с Бруно, эвфуизмах с Лили» [427].

И нате вам: для Елизаветы, как гром среди ясного неба, – восстание. И Ратленд, «Потрясающий копьем», женатый на ее крестной дочери, Елизавете Сидни, которому она посылала своего врача, прощала все его непослушания: последнее – она была против его участия в ирландской кампании, а он все-таки уехал, правда тут же вернулся. И всего только месяц назад, 6 января, в последний, двенадцатый, день традиционных рождественских празднеств – вечер этого дня так и называется «Двенадцатая ночь» («Twelfth Night») – он с двумя братьями встречал у ворот Уайтхолла Дона Виржинио Орсино, молодого герцога Брешианского, тайно посетившего двор королевы Елизаветы. Они и проводили его в зал, где в честь герцога труппа Бербеджа давала представление. Тогда еще русский посол царя Бориса Годунова, огромный, с окладистой бородой Григорий Микулин в невиданных одеждах – кафтан до пят из золотой парчи, расшитый жемчугом, красные сафьяновые сапоги с высокими каблуками, на голове огромная меховая шапка, под которой еще одна, украшенная крупными жемчужинами, – подписал мирный договор между московитами и англичанами. Московитам поднесли по их обычаю хлеб-соль. Хлеб был съеден, подан роскошный английский обед, и Микулин удалился в отведенные ему покои. На представлении он не был. А жаль, мы бы тогда точно знали, какую пьесу в тот день смотрел двор, – Григорий Микулин подробно описал весь английский придворный церемониал. Ратленд-Шекспир веселился с братьями всю ночь.

Ортодокс Лесли Хотсон утверждает, что в тот вечер давали именно «Двенадцатую ночь» Шекспира [428]. Другие шекспироведы, как один, против этого утверждения – нет никаких прямых свидетельств. Но косвенные налицо: в сюжете комедии нет никакой привязки к рождественской теме, кроме названия. Имя главного действующего лица – Орсино, так же зовут и гостя. И, главное, – у ворот Уайтхолла герцога встречает автор «Двенадцатой ночи» вместе с двумя младшими братьями. «Двенадцатая ночь» – самая музыкальная комедия Шекспира. Королева Елизавета и герцог Брешианский обожали музыку. А уж как Ратленд ее любил, играл на лютне, пел, сам сочинял и музыку, и стихи! Все это отражено у него в архиве. Недели не проходило, чтобы какие-то музыканты не гостили в замке Бельвуар.

Он покупал ноты, музыкальные инструменты. Комедия начинается словами: «О музыка, ты пища для любви!» – говорит Орсино.

А ровно через месяц все три брата участвуют в заговоре. Эссекс, Ратленд – возможно ли это! Выйти с оружием на улицы Лондона с призывом к бунту. Саутгемптон – понятно, он своей королевы не любит. Но и Эссекс оказался бессовестным лицемером, судя по мерзкому замечанию в адрес ее внешности, но чтобы «Добрый Уилл» – «Good Will», «well-willer of the Musеs» (так он называл сам себя)… А как остроумно придумал назвать Бена Джонсона в «Двенадцатой ночи» – «Мальволио», это ведь точный антоним «благоволению», то есть «good will», «Доброму Уиллу». А Бену так и надо, слишком о себе возомнил, многовато позволяет. Вздумал учить в «Празднестве Цинтии» ее придворных уму-разуму, осудил их манеры, похваляется нежной дружбой с графиней Бедфорд. И уж совсем наглость – наказывает придворных якобы с милостивого соизволения самой Цинтии, то есть королевы, как сказано в пьесе. И больше всего от Джонсона в его комедии опять досталось «Аморфусу», ни на кого не похожему чудаку Ратленду. За что и поучил в «Двенадцатой ночи» «Мальволио». Ах, Шекспир, Потрясающий копьем! Сейчас на кого копьем замахнулся?! Королева немедленно села писать обращение к народу. Обида переполняла сердце, страха нет, королева не из робкого десятка. Как показал однодневный бунт, народ на ее стороне. Или не посмел бунтовать? Начала она прокламацию с сообщения об измене трех «самых блестящих аристократов ее двора»: графа Эссекса, графа Ратленда и графа Саутгемптона. Обратите внимание, кто эти бунтовщики и в каком порядке идут имена – неразлучная троица в жизни и пьесах «Тщетные усилия любви», «Много шуму из ничего», «Два веронца». Первые поэмы Шекспира посвящены Саутгемптону. 144-й сонет и прилегающие к нему обращены к нему же. И всех троих, казалось бы, ждет одна судьба. Заговор нешуточный, триста вооруженных людей, знающих воинское дело, пошли из Эссекс-хауса вдоль Стрэнда к Сити в надежде, что горожане, всегда восхищавшиеся Эссексом, поддержат, выйдут на улицы и присоединятся к восставшим. Мятежники знали – на карту поставлены жизнь и смерть. Но горожане своего любимца и героя не поддержали. Не вышел ни один человек.

Эссекс повернул обратно. Дорога к дому была блокирована солдатами и верными королеве горожанами. Восставшие стали стрелять, солдаты ответили, были убитые. Эссекс свернул к Темзе, взял лодку и вернулся к себе в дом на веслах – ступеньки причала Эссекс-хауса спускались прямо к воде. Дело было проиграно. Он заперся у себя в кабинете и сжег все бумаги. Королева распорядилась отправить бунтовщиков в Тауэр.

Бэкон хорошо знал свою королеву: «Ее холодный, критический ум никогда не посещали ни энтузиазм, ни паника» [429]. Для него, работавшего со своим учеником над хрониками, «Комедией ошибок», видевшего, что поэт сделал с «Укрощением одной строптивой», превратив ее в великолепную комедию «Укрощение строптивой», гениальная одаренность ученика не подлежала сомнению. И вот теперь над ним, автором «Ромео и Джульетты»,