История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3 - Луи Адольф Тьер

подобным сближением, а другой вовсе не гордился, но уверился, при всей ненадежности обещаний нового шведа, что может безопасно отозвать свои войска из Финляндии и передвинуть их в Лифляндию. Заключив договоренности со Швецией, Александр одновременно договорился и с Портой, приняв ее условия, как они ни отличались от тех, на которые он долго надеялся. Постепенно отказавшись от Валахии от Молдавии до Серета, и, наконец, от всей Молдавии, он согласился на одну Бессарабию, дабы приобрести хотя бы устье Дуная, и настаивал на альянсе с турками, имея в виду химерический замысел, о котором мы говорили: он хотел убедить их вторгнуться совместно с русской армией в Иллирийские провинции и, возможно, даже в Италию.

Турки, устав и от войны, и от отношений с европейскими державами, и не желая ничего более с ними обсуждать, неосмотрительно пожертвовали Бессарабией, которую могли бы, проявив немного терпения, сохранить, но наотрез отказались от союза с Россией. Только по этой причине уже подписанный мирный договор не вступал в действие. Адмирал Чичагов, жаждавший великих результатов и потерявший надежду вторгнуться вместе с турками во Французскую империю, задумал вторгнуться в Турецкую империю и предложил Александру выступить прямо на Константинополь. Предложение адмирала глубоко взволновало императора: его сердце, угнетенное невзгодами войны, вдруг встрепенулось, и он едва не отдал приказание начать дерзкий марш. Но размышления вскоре остудили первоначальную горячность внука Екатерины. Он подумал, что посягательство на Константинополь может очень не понравиться его нынешним союзникам (Англии и Швеции) и возможным будущим союзникам (Пруссии и Австрии) и даже оттолкнуть их от него; и что неосмотрительно вторгаться в чужие пределы, в то время как вторжению подвергаются его собственные. Он подумал также, что пятьдесят тысяч человек Дунайской армии могут принести великую пользу, если присоединить их к тридцати тысячам генерала Тормасова и передвинуть на фланги французской армии, и сдержал порыв своего смелого друга Чичагова. Но так трудно дался ему отказ от наследственных притязаний, что он не дал адмиралу ясного приказа и скорее рекомендовал, нежели приказал отложить замыслы относительно Константинополя, закончить с турками и незамедлительно выдвигаться на Волынь.

Таковы были политические соглашения Александра, как с теми, кто мог ему помочь, так и с теми, кто мог помешать. По возвращении в Санкт-Петербург он получил известие о битве на Москве-реке и, поначалу сочтя сражение победой, послал князю Кутузову маршальский жезл и денег (100 тысяч рублей ему и по 5 рублей солдатам) и приказал служить благодарственные молебны во всех церквях империи. Но вскоре император узнал правду и возмутился неосторожностью главнокомандующего, не решившись, однако, свое возмущение выказать, ибо сам извлекал пользу изо лжи, поддерживавшей сердца его подданных. Затем он испытал сильнейшее волнение при известии о взятии Москвы и катастрофе, постигшей столицу, отданную на растерзание грозным богам войны и ненависти. Скорбь царила во всей империи, и следует добавить, что ничуть не меньше скорби был там страх.

Санкт-Петербург, искусственное творение Петра Великого, город чиновников, придворных, торговцев и иностранцев, не был, подобно Москве, сердцем России, он был скорее ее головой, притом переполненной заимствованными за границей идеями. Вначале город желал войны, пока видел в ней только восстановление торговли с Великобританией; но теперь, увидев долгий путь жертв и опасностей, он несколько поубавил свой пыл и тоже приписывал нынешние несчастья системе бесконечного отступления, которая привела французов в самый центр империи; теперь весь Санкт-Петербург обвинял генералов в измене и трусости, а императора – в слабости, он мстил за свои страхи самыми горькими и горячими словами.

Повсеместно распространилась мысль о том, что Наполеон вскоре двинется из Москвы на Санкт-Петербург, и все уже готовились к отъезду. Множество ценностей было отправлено в Архангельск и Або. Относительно дальнейшего поведения мнения разделялись. Горячие головы жаждали войны до победного конца и без колебаний заявляли, что если Александр даст слабину, его следует низложить и призвать на трон великую герцогиню Екатерину, его сестру и супругу того самого принца Ольденбургского, которого Наполеон лишил наследства, – красивую, умную и деятельную принцессу, известную враждебным отношением к французам и находившуюся в ту минуту рядом с мужем, губернатором Тверской, Ярославской и Костромской губерний.

Люди более умеренные считали, напротив, что нужно пользоваться случаем для вступления в переговоры. Перспектива появления французов в Санкт-Петербурге и бегства императора в Финляндию или в Архангельск приводила их в ужас. Императрица-мать, напуганная опасностями, нависшими над ее сыном и империей, вернулась к мыслям о мире, как и великий князь Константин, который оставил армию после потери Смоленска и думал, что следует ограничиться политической войной из тех, какие заканчивают после двух-трех проигранных сражений заключением более или менее неблагоприятного мирного договора, но не доходить до войны на уничтожение, подобной той, какую уже четыре года вели испанцы с французами. Удивительно, что даже Аракчеев, в недавнем прошлом один из самых неукротимых сторонников войны до победного конца, теперь склонялся к миру. Вновь обрел голос и заговорил о мире Румянцев, молчавший с тех пор, как новая война с Францией столь жестоко опровергла его систему.

Тем не менее воинственные крики заглушали робкие слова о мире; немецкие эмигранты, искавшие прибежища в России и просившие ее возглавить европейское восстание, видя, что их дело вот-вот провалится, проявляли особенную настойчивость, побуждая императорскую семью к сопротивлению.

Александр был сокрушен сердцем из-за непоправимых несчастий Москвы и возможных несчастий Санкт-Петербурга, не питал уверенности в возможности спасти вторую столицу и, возможно, уступил бы, настолько был потрясен, если бы ему не помешала глубоко задетая гордость. Вновь отдать свой меч властному тильзитскому и эрфуртскому союзнику, который обращался с ним столь пренебрежительно, казалось ему невозможным. Из благородной гордости Александр предпочитал подобному унижению смерть и говорил близким, что он и Наполеон не могут более одновременно править в Европе и один из них должен исчезнуть с мировой сцены.

Впрочем, средь хаоса противоположных мнений, пораженный робостью одних, задетый почти оскорбительной горячностью других, устав от всеобщего смятения, он удалился от взоров публики и молча принял бесповоротное решение не уступать. Тайное чутье говорило ему, что пребывание Наполеона в Москве куда опасней для него самого, чем для России, и вдобавок надвигавшаяся зима казалась Александру союзницей, которая прикроет вскоре Санкт-Петербург ледяным щитом.

Приняв решение, российский император принял меры, из него вытекавшие. Российский флот Кронштадта мог вскоре оказаться скованным льдами и рисковал стать добычей французов; Александр решился на болезненную жертву: доверить его англичанам. Он вызвал лорда Каткарта, признался ему в своих опасениях, объявил о бесповоротных решениях и засвидетельствовал их самым недвусмысленным образом, попросив генерала взять на сохранение российский флот и сказав, что вверяет его чести