«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

И ты прибавила: «Чувствую, что и ее супруг — в таком роде; может быть, ошибаюсь, поскольку ты жил с ним там мирно. Увидим. На воле он проявит себя в настоящем виде. А в субботу ты поедешь к ней один. Я не имею никакого желания видеть ее лишний раз. И не очень очаровывайся: по первому разу она пустит в ход все свое светское умение, а потом… увидишь». Так оно все и оказалось, как ты говорила[993].

В среду 25 марта 1942 года мы, не без любопытства, пошли в Префектуру, где нашли довольно странную атмосферу: то, что называлось тогда attentisme[994], но с полицейским оттенком. Советская армия еще не одержала своих крупнейших побед, но уже было ясно, что дела немцев не блестящи.

Несмотря на официально враждебную по отношению к СССР позицию вишистской Франции, чиновники Префектуры и комиссариатов отдавали себе отчет в необходимости иметь запасный выход на случай поражения Германии. Поэтому они проявляли по отношению к нам заискивающую любезность и давали понять, что если мы подвергаемся ограничениям права выезда и еженедельной регистрации, то они тут ни при чем. Моя carte d’identité была возобновлена с небывалой быстротой, и делавший ее чиновник обменялся с нами надеждами на поражение немцев и сведениями о положении на советском фронте.

На следующий день, в четверг 26 марта, мы пошли в комиссариат на rue Rubens открывать мой «счет», то есть мою страницу в регистре, и расписываться. День этот, четверг, был обязательным для pointage[995]. И в этом учреждении мы встретили очень любезных чиновников: один из них был тот крайне грубый человек, с которым у нас было столкновение… Доверия к его повороту, конечно, не было никакого. Сидевшая там дама с физиономией мопса была очень любезна и даже симпатична. С таким впечатлением о ней мы и остались до конца.

Еще одно скучное хождение выпало на этот день — обмен продовольственных карточек. Было очень кстати, что ты могла представить в натуре живого мужа, так как за девять месяцев моего отсутствия дамы из карточного бюро стали сомневаться в моем существовании, а это могло повлечь неприятности.

Я не помню, в какой из этих первых дней мы поехали на rue Lourmel. Там мы встретились с Игорем Кривошеиным и его женой, с милой Ольгой Алексеевной Игнатьевой и ее отвратительным братцем, который тут, на воле, вдруг сделался необычайно любезен, с Пьяновым (встреча была очень сердечная). С большим интересом я познакомился с матерью Марией, о террористическом прошлом которой уже знал от Бунакова: комбинация в одном лице убийцы царских сановников и монахини встречается не часто[996].

Учреждение это, хотя и церковного происхождения, работало очень хорошо и делало много добра как арестованным, так и тем, которые принуждены были скрываться. Там я узнал, что отец Константин и Одинец были освобождены в один день со мной — освобождены из Val-de-Grâce, где находились на лечении. С о. Константином, при первой возможности, я повидался, но видеть Одинца, равно как и Чахотина, не имел никакого желания. С Дорманом мы повидались вполне нормальным образом: кроме дурного характера, обостренного пребыванием в лагере, я не мог ни в чем его упрекнуть, а те двое были явно недоброкачественные люди.

Там же я встретил целый ряд других людей, которые не представляли большого интереса, но и не вызывали никаких особенных сомнений. Некоторые прислали мне, на мой адрес или на rue Lourmel, дружеские поздравления с освобождением и благодарностью за просветительную деятельность[997].

В субботу 28 марта 1942 года я поехал к M-me Philonenko. Он постоянно говорил о ней с восторгом: «мое сиятельство, мое сиятельство» (урожденная княжна Шаховская), хвалил ее ум, доброту, умение делать дела. Я ехал к ней уже настроенный недоверчиво из-за истории с Левушкиной матерью и моих вещей. И притом я уже знал твое мнение о ней, а к твоим мнениям я привык относиться серьезно.

Варвара Алексеевна встретила меня очень любезно, но в любезности ее сквозило очень много оттенков и более или менее замаскированных теневых сторон. Поручение от мужа, которое я должен был передать словесно, состояло в следующем. Если будет ясно, что немцы не собираются его освобождать, то он не хотел оставаться далее в их руках.

На допросе Филоненко был поставлен вопрос ребром: «Какие сведения о похищении генерала Миллера сообщила вам ваша подзащитная Плевицкая?» Когда этот вопрос был поставлен ему в первый раз, я посоветовал сослаться на профессиональный секрет. Так он и сделал, но немцы — люди дотошные, и спросили, кто может разрешить [освободить] его от этого секрета. Филоненко ответил, что это может сделать только старшина (bâtonnier) адвокатского сословия. Тогда немцы предложили ему запросить bâtonnier. Филоненко написал сейчас же требуемый запрос (это была уже уступка и очень вредная). По его мнению, bâtonnier был человеком с твердым характером и хорошим патриотом.

Прошло несколько недель, и получился удовлетворительный для немцев ответ от bâtonnier. Что происходило дальше, я не знаю, так как, начиная с этого момента, Филоненко перестал советоваться со мной по данному вопросу. Во всяком случае, и для меня, и для него было ясно, что немцы не успокоятся, пока не вытянут из него все, что он знает, и даже больше того. Было понятно его нежелание оставаться дальше в их руках и его опасение, что освобождение придет не скоро.

За последние недели моего пребывания в лагере мы пересмотрели все возможности для бегства, и на некоторых из них остановились с большим вниманием. Способы перебраться через колючие проволоки были, и несколько мест казались нам особенно благоприятными, но вопрос был в хорошей местной базе в ближайших окрестностях лагеря. Бегство могло иметь место только ночью, а циркулировать ночью при couvre-feu в пустом городе было невозможно. При первой тревоге немцы пустили бы в ход свою систему последовательных заграждений, и беглец сразу запутался бы в этой сети.

Обо всем этом я должен был договориться с Варварой Алексеевной. Как только я заговорил с ней, она сказала, что ей хотелось бы, чтобы при разговоре присутствовал г. Трахтерев, большой друг ее и ее мужа. Мне это не очень понравилось, но я согласился придти через несколько дней специально по этому делу. Пока же она задавала мне тысячу вопросов относительно условий нашего существования в лагере, а также о ее бесчисленных знакомых и друзьях из лагерных зубров. Вопреки твоему предсказанию я не был очарован и почувствовал в Варваре Алексеевне нечто враждебное и чуждое. Это впечатление разъяснило мне многое, что я замечал в характере самого Филоненко, и все это заставило меня насторожиться[998].