Инструментарий человечества - Кордвейнер Смит

Когда Б’диккат отрезал голову с бедра Мерсера, тот почувствовал, как хрустит под ножом хрящ, которым голова крепилась к его телу. Увидел, как сморщилось детское лицо. Ощутил далекую, холодную вспышку не имевшей значения боли, когда Б’диккат обработал рану едким антисептиком, который мгновенно остановил кровотечение.

В следующий раз у него из груди выросли две ноги.

Потом очередная голова, рядом с его собственной.

Или это было после туловища и ног – от пояса до кончиков пальцев – маленькой девочки, которые выросли у него на боку?

Он забыл порядок.

Он не считал времени.

Госпожа Да часто ему улыбалась, но в этом месте не было любви. Она лишилась своих лишних торсов. В периоды между уродствами она была красивой, статной женщиной, но самой приятной частью их отношений был ее шепот. Тысячи раз она шептала ему, с улыбкой и надеждой: «Люди не живут вечно».

Она находила в этом большое утешение, хотя Мерсер не видел в ее словах смысла.

Так события шли своей чередой, облик жертв менялся, прибывали новые. Иногда Б’диккат грузил новичков, чьи тела с выжженным мозгом спали вечным сном, на наземную тележку, чтобы отвезти в другое стадо. Тела бились и стонали без слов, когда их жалили дромозои.

В конце концов, Мерсеру удалось проследовать за Б’диккатом до двери хижины. Чтобы совершить это, ему пришлось бороться с суперкондаминовым счастьем. Только воспоминания о былой боли, потрясении и растерянности убедили его, что если не задать Б’диккату вопрос, когда он, Мерсер, счастлив, то в минуту нужды у него не окажется ответа. Сражаясь с удовольствием, он попросил Б’дикката проверить записи и сказать, сколько Мерсер здесь пробыл.

Б’диккат неохотно согласился, но не вышел на улицу. Он говорил с Мерсером через систему общественного оповещения, и его громогласный голос разносился над пустой равниной, так, что розовое стадо говорящих людей слабо шевелилось в своей радости и гадало, что им хочет сообщить друг Б’диккат. Его слова они сочли чрезвычайно мудрыми, хотя и не поняли их, поскольку это был всего лишь период времени, проведенный Мерсером на Шайол:

– В стандартных единицах… восемьдесят четыре года, семь месяцев, три дня, два часа и одиннадцать с половиной минут. Удачи, приятель.

Мерсер отвернулся.

Тайный уголок его сознания, оставшийся здравым, невзирая на счастье и боль, гадал, что заставляло человека-быка сидеть на Шайол? Что делало его счастливым без суперкондамина? Был ли Б’диккат фанатично предан своему долгу – или надеялся однажды вернуться на родную планету, к семейству маленьких коровьих людей, похожих на него самого? Вопреки своему счастью Мерсер всплакнул о загадочной судьбе Б’дикката. Со своей собственной судьбой он смирился.

Он вспомнил, как в последний раз ел – настоящие яйца с настоящей сковородки. Дромозои поддерживали в нем жизнь, но каким образом, он не знал.

Мерсер поплелся обратно к стаду. Госпожа Да, обнаженная на пыльной равнине, приветливо махнула ему рукой и жестом пригласила сесть рядом с ней. Их окружали квадратные мили незанятого пространства, но он оценил доброту ее порыва.

IV

Шли годы – если это были годы. Земля Шайол не менялась.

Иногда до стада людей доносилось слабое бульканье гейзеров; те, кто мог говорить, утверждали, что это дышит капитан Альварез. День сменял ночь, но не было смены ни времен года, ни поколений людей, ни урожаев. Время замерло, и удовольствие настолько переплелось с потрясениями и болью от укусов дромозоев, что слова госпожи Да обрели смутный смысл.

Люди не живут вечно.

Ее утверждение было надеждой, а не истиной, в которую они могли поверить. Им не хватало мудрости, чтобы следить за движением звезд, обмениваться именами, создавать из личного опыта общее знание. Эти люди не мечтали о бегстве. Они видели старомодные химические ракеты, взлетавшие с поля за хижиной Б’дикката, но не строили планов о том, чтобы спрятаться среди замороженного урожая видоизмененной плоти.

Давным-давно какой-то заключенный, не из числа тех, что находились здесь сейчас, попытался написать письмо. Он писал на камне. Мерсер, как и некоторые другие, прочел это письмо, но никто не знал автора. Да никому и не было до него дела.

Выцарапанное на камне письмо было посланием домой. Первые строки по-прежнему можно было разобрать: «Когда-то, как и ты, в конце дня я выходил в окно и позволял ветрам мягко нести меня к моему жилищу. Когда-то, как и у тебя, у меня была одна голова и две руки с десятью пальцами. Передняя часть моей головы называлась лицом, и с его помощью я мог говорить. Теперь я могу лишь писать – и лишь когда избавляюсь от боли. Когда-то, как и ты, я ел пищу, пил жидкость, обладал именем. Я не помню имени, которым обладал. Ты, кто читает это письмо, ты можешь встать. Я не могу даже этого. Я только жду огней, которые обеспечат меня пищей, молекула за молекулой, а потом извлекут ее. Не думай, что я несу наказание. Это место – не кара. Это нечто иное».

Члены розового стада так и не смогли решить, что значит «нечто иное».

Любопытство в них давным-давно умерло.

Потом настал день маленьких людей.

Это было время – не час и не год, что-то среднее, – когда госпожа Да и Мерсер сидели, онемев от счастья, исполненные суперкондаминовой радости. Им нечего было сказать друг другу: наркотик говорил за них.

Неприятный рев, донесшийся из хижины Б’дикката, заставил их слабо пошевелиться.

Эти двое, вместе с парой других, посмотрели на колонку системы общественного оповещения.

Госпожа Да заставила себя заговорить, хотя это дело было слишком ничтожным для слов.

– Я полагаю, – сказала она, – что когда-то это называли боевой тревогой.

И они погрузились обратно в свое блаженство.

К ним подполз мужчина с двумя рудиментарными головами, росшими рядом с его собственной. Все три головы казались очень счастливыми, и Мерсер решил, что с его стороны очень мило предстать перед ними в столь эксцентричном обличье. В пульсирующем сиянии суперкондамина Мерсер пожалел, что не воспользовался возможностью, когда его разум был ясным, и не спросил, кем был этот мужчина прежде. Тот сам ответил на этот вопрос. Усилием воли заставив веки подняться, он отдал госпоже Да и Мерсеру ленивую пародию на воинскую честь и представился:

– Суздаль, мадам и сэр, бывший капитан крейсера. Объявлена тревога. Хочу доложить, что я… я… я не вполне готов к битве.

И он уснул.

Мягкий, но безапелляционный голос госпожи Да заставил его глаза вновь открыться.

– Капитан, почему здесь объявили тревогу? Зачем вы к нам пришли?

– Вы, мадам, и этот господин с ушами кажетесь достойнейшими представителями нашей группы. Я подумал, у вас будут приказы.

Мерсер огляделся в поисках господина с ушами. Им оказался он сам. Тогда его лицо было почти полностью скрыто порослью новеньких ушек, но он не обращал на них внимания, разве что ожидал, что Б’диккат в должный срок срежет их, и дромозои наградят его чем-то иным.