Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

— Чужой! — изгорев смущеньем, решимостью и радостью одновременно, крикнула Мария. — Совершенно чужой он мне!.. Да, да! Николай, чужой, как первый встречный прохожий!

— А ребенок-то все-таки от меня, — криво усмехнулся Николай, бледнея. — Этого никуда не спрячешь.

— Что ж отсюда следует? — в упор взглянул на него Александр Евгеньевич, — случайность, прошлое, вопрос физиологии…

— Ему никто не заменит настоящего отца…

— Отцы часто умирают и от этого дети нисколько не проигрывают. Да нужно сначала понять, кто же настоящий отец: тот ли, кто…

— Тот, кто дал жизнь! — нетерпеливо перебил Николай.

— Ерунда! — поморщился Александр Евгеньевич. — Книжные, надуманные слова. Дал жизнь! Дело не в том, чтобы дать жизнь, а в том, как направить ее, эту жизнь.

Сжавшись и полуобернувшись от них, этих спорящих мужчин, Мария стояла возле кроватки ребенка и слушала. И нестерпимый, обжигающий стыд охватывал ее, подступал к горлу, выливался яркими, лихорадочными пятнами на щеках. Наростало в ней непреоборимое желание крикнуть, остановить их, прекратить их спор. Наростала потребность уйти, остаться одной, о чем-то глубоко и по-новому подумать, что-то пересмотреть, перерешить. Она стремительно обернулась к Солодуху и к Николаю, и они сразу увидели ее изменившееся от боли и тоски лицо.

— Мария! — шагнул к ней Александр Евгеньевич. Николай медленно поднялся со стула.

— Уходите! Перестаньте! — сдавленно крикнула она. — Не надо, не надо! Я не могу!..

Александр Евгеньевич нелепым, ребяческим жестом поднес руку ко рту и прищелкнул языком:

— В самом деле… Вот глупость-то! Дискуссию завели. Твоя правда, Мария, твоя правда! Пойдемте отсюда! — повернулся он к Николаю.

— Я сначала на Вовку взгляну, — возразил Николай, с жадностью поглядывая на обоих.

Но Мария выступила вперед и преградила ему дорогу к кроватке.

— Не пущу! Не хочу!.. Уходи! Слышишь, уходи и больше не смей приходить! Никогда.

У Николая хмуро сошлись брови. Александр Евгеньевич быстро положил ему руку на плечо и бесповоротно сказал:

— Да. Пойдемте! Без разговоров.

Без разговоров, внезапно подчинившись этому приглашению, Николай пошел к двери. Мэрия угрюмо следила глазами за тем, как выходил Николай и следом за ним Александр Евгеньевич. Лицо у нее было усталое, постаревшее, некрасивое.

24

А Вовка между тем рос. У Вовки взгляд переставал быть неясным, неосмысленным, водянистым. Он начинал поворачивать головку на привлекавшие его звуки, он вглядывался в яркие цвета, он широко раскрывал глазки на сверкающие предметы. И некоторые голоса положительно нравились ему: так, он удовлетворенно пускал слюни, когда слышал голос матери или когда Наталка щебетала над ним что-то по-своему.

Вовка становился человеком.

Уже кончалась осенняя, неопределенная пора и по утрам земля туго и гулко рокотала под ногами. Стояли обнаженные деревья, и ветер свистел в их негибких ветвях. Звенели колким и хрупким льдом лужи в канавах и в колеях дорог. Выпадали густые инеи. Вспархивал, кружился и лениво падал снег. Подходила зима. В комнатке у Марии было тепло: хозяева протапливали квартиру, загоняя, как выражалась слесарша, тепло на зиму. Мария, управившись с Вовкой, усаживалась за работу. Вороха бумаг грудились перед ней на столе, она пересматривала их, что-то подсчитывала, что-то отмечала. Какие-то ведомости и таблицы, в которых она первое время путалась и с трудом разбиралась, поглощали ее время почти до-отказа. Но ей нравилось это. Ей было приятно и радостно сознавать, что она зарабатывает сама себе на жизнь, что она этой работой содержит и себя и Вовку.

Александр Евгеньевич приходил к ней каждый вечер. Она ловила звук его шагов за перегородкой, она с радостным волнением прислушивалась к его голосу. Она ждала его и была счастлива, что он приходит. Но когда он в тот день нелепого и странного разговора с Николаем, вернувшись в ее комнату, сказал, что они должны теперь жить вместе, она решительно и непреклонно отказалась.

— Нет, — покачала она головой, — нет, этого не нужно.

— Почему? — настаивал он.

— Я чувствую, что этого не нужно, — упрямо твердила она, не умея объяснить своего нежелания сойтись с ним и жить на одной квартире.

Солодух присмотрелся к ней, на мгновенье помрачнел, но быстро оправился и не стал настаивать.

И жизнь пошла ровно. В этой жизни самой большой и неомрачимой радостью был Вовка. За окном блекли и погасали теплые краски, за окном простиралась холодная и неприглядная осень, медленно и жестоко переходящая в зиму. И солнце, давно уже переставшее греть, сеяло тусклые и холодные лучи. A в комнатке у Марии от Вовки, от его светлого созревания словно согревающее сияние трепетало. Вовкин непонятный лепет, его беспричинные улыбки, вот то, как он барахтался, освобожденный от одеяльца, и сучил ножками и тянул крошечные кулаки к влажному рту, — вот все это будило теплую усмешку, веселило, радовало.

— Человечина растет! — широко улыбаясь, говорил Александр Евгеньевич, следя за Вовкой.

— Советский полноправный и свободный гражданин! — усмехался Сорокосабель, слушая из-за своей перегородки Вовкин бесцеремонный и властный крик.

— Он гугулькает со мной, — утверждала серьезно Наталка, — со мной он, тетя, разговаривает. Все, все гаравит!

Мария впитывала в себя все, что исходило от Вовки, все, что касалось его, и широкая материнская гордость поднимала ее, делала сильной, уверенной, зрелой. Наполняя день свой работой — и вузовской, и той, которую она брала себе на дом, она ни на минуту не выпускала из своего внимания Вовку. Она отрывалась от стола с бумагами и бежала к его кроватке, когда он бодрствовал и тихо сопел, уставившись взглядом в потолок; она вслушивалась в его ровное дыхание, когда он тихо спал. Она нежно напевала над ним или вела тихие бесконечные, бестолковые беседы, когда он капризничал и заливался громким криком. Она была целиком, до-отказа переполнена им, этим растущим человеком, ее сыном, Вовкой.

Однажды Александр Евгеньевич полушутя, полусерьезно сказал ей:

— Я начинаю ревновать тебя к Вовке. Этот шпингалет совершенно вытесняет меня из твоего сердца.

— Я мать, — слегка сконфузившись, пояснила Мария. — Его я люблю, как мать. А тебя…

— Меня как супруга? — посмеиваясь глазами, нарочно употребил это неуклюжее слово Александр Евгеньевич. — По привычке?

— Нет, Саша! — зарделась Мария. — Не по привычке… Ты мне очень-очень родной. Ну, а Вовка… Ведь это моя кровь.

— Кровь, кровь! — недовольно повторил Александр Евгеньевич. — Какие ты слова тяжелые да старинные говоришь. Будто старуха. Вот я ведь тоже Вовку люблю. И может, не меньше твоего. При чем тут кровь! Тут другое.

— Многое. Дружба, воспитание, общие интересы. Вот, что создает любовь.

— А что же другое?

Мария лукаво сверкнула глазами:

— Какие же у тебя с Вовкой общие интересы?

— Ах ты жиганка! — рассмеялся Александр Евгеньевич. — Ловишь меня! Лови! Но все-таки ты не