Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

лаской. Он пошел ее провожать и на прощанье, дурачась, сказал:

— Заходите, пожалуйста! Милости просим, почаще!

26

В морозный, сверкающий снегам день Мария вернулась продрогшая и иззябшая домой и была встречена слесаршей еще в дверях:

— Вы не пугайтесь только, но у Вовки жар приключился. Надо бы за доктором…

У Марии сердце сжалось от страха, от боли. Она кинулась к Вовке. Ребенок лежал на кроватке, разметавшись и весь горя. Личико его было красно, глаза полузакрыты. Дышал он хрипло, с трудом.

— Вовочка, капелька моя! — прижалась она к ребенку. — Что с тобою?

Фекла Петровна, вошедшая следом за Марией, осторожно, но настойчиво посоветовала:

— Доктора звать скорее надо. Может, пустяки, но все-таки… У меня дом не на кого без вас было оставить. А теперь я сбегаю.

Пока слесарша ходила за доктором, Мария растерянно и как-то обреченно опустилась на стул возле Вовки и принялась с тревогой и ужасом глядеть в его лицо. У ней не было мыслей, она ни о чем не думала, но страх, холодный и неотвратимый страх сцепил ей горло, впился в нее и наполнил ее всю. И губы ее бессознательно шептали:

— Вовочка… капелька моя… Вовочка…

Доктор, молодой, жизнерадостный, почти студент, наполнил комнатку движением, шумом и говором. Скользнув быстрым, но внимательным взглядом по Марии, он подошел к Вовке, сдернул с него одеяльце, обнажил его, потрогал живот, потом потребовал чайную ложечку, полез ею Вовке в горло. И Вовка забился в его руках, закашлялся, отчаянно и мучительно заплакал. Это всколыхнуло Марию. Испуганно метнулась она к доктору:

— Ему больно! Осторожно!..

— Ничего, — успокоил ее доктор. — Вот и готово… У парня пустяки. Ангина. Будете полоскать ему горлышко и все пройдет.

Успокоенная доктором, Мария до вечера не отходила от Вовки, пыталась полоскать ему горлышко, кормила его, брала на руки и, напевая, баюкала. Но Вовка не успокаивался. Он попрежнему горел, метался и плакал.

Александр Евгеньевич, придя вечером, застал Марию измученной и горящей тревогою. Он осмотрел Вовку, расспросил про доктора, задумался, покрутил головою.

— Приведу я, Маруся, другого врача. Не ошибся ли этот?

— Ты что подозреваешь? — кинулась к нему Мария и заглянула с тоскою в его глаза.

— Я ведь не врач… — мягко и осторожно успокоил он ее. — Видать, Вовку здорово хватило. Простудился, наверное.

Второй врач, которого привел Александр Евгеньевич, занялся Вовкой основательнее. Он выслушал, выстукал его. Он заглянул ему в горло. Потом тщательно вымыл свои руки и, вытирая их поданным Марией полотенцем, коротко произнес:

— Дифтерит.

Это слово упало на Марию как разящий удар.

— О-о! — простонала она, умоляюще протянув руки к врачу. — Это безнадежно?

— Ничего нет безнадежного, — поучительно ответил доктор. — Будем лечить.

Потянулись тревожные, мучительные дни. Вся жизнь отодвинулась куда-то в сторону. Все заслонилось этой болезнью Вовки, сжигавшей его, медленно, но верно убивавшей его. Мария забыла обо всем. Для нее перестали существовать и работа, и радость, и отдых, и даже Солодух. Не отходя от постели ребенка, она делала все, что прописывал врач, она дежурила ночами, не смыкая глаз, она выбивалась из сил для того, чтобы спасти Вовку. И порою ей уже начинало казаться, что она победила недуг, что Вовка стал меньше задыхаться, что жар у него понизился. Но это только ей так казалось. Болезнь делала свое дело.

А у слесаря на его половине было смятение. Там боялись за своих ребят, боялись, как бы болезнь не схватила Наталку или Степку. Там осторожно поговаривали о том, что лучше бы Вовку отправить в больницу, где и уход лучше и где он не представлял бы ни для кого никакой опасности. И напуганные болезнью хозяева Марии отправили своих ребят куда-то к друзьям.

Александр Евгеньевич всеми силами старался разделить с Марией ее старания по уходу за больным. Запустив часть своих занятий, бросив работу, он часами просиживал возле Вовки рядом с Марией. Он ходил в аптеку за лекарствами, приводил врача, беспокоился о каждой мелочи. Он был рядом с Марией, а та его как-будто и не замечала. Та знала только одного Вовку, его боль, его сгорание, его стоны.

И у Александра Евгеньевича порою вспыхивало невольное раздражение против такой отрешенности. В редкие мгновения, когда Вовка затихал и когда Мария могла хоть не надолго передохнуть, он привлекал к себе ее и мягко упрекал:

— Нельзя же так. Ведь ты вся изведешься. Разве весь мир заключается только в ребенке?

— Это мой ребенок. Мой сын… — упрямо твердила Мария, уклоняясь от его ласк и возвращаясь снова к Вовке.

27

Ночью, на шестой день болезни, Вовка стал задыхаться. Мария услыхала его потрясающий хрип, бросилась к нему и при свете покачнувшейся от ее стремительного движения лампочки, увидала багровеющее личико ребенка и закатившиеся глазки. Она почувствовала жестокий толчок в сердце, кровь широко хлынула ей в голову. Она закричала. На крик прибежали слесарша и Сорокосабель. Они взглянули на Вовку и быстро переглянулись между собой. Но как ни мимолетен, как ни украдчив был этот взгляд, которым они взволнованно обменялись, Мария сразу же прочла в нем безошибочно:

— Вовка умирает!

И она крикнула этими словами, и голос у нее был какой-то чужой, хриплый и исступленный.

— Умирает!.. Глядите, умирает! Да помогите же!..

Сорокосабель ушел куда-то, а слесарша стала метаться от ребенка к Марии и обратно. Она делала что-то ненужное и лишнее, она говорила нелепые и неубедительные слова. Она пыталась одновременно и успокоить Марию и помочь Вовке. Но Мария не успокаивалась, а Вовка умирал.

Александр Евгеньевич, за которым догадливо сбегал слесарь, пришел уже тогда, когда для всех было очевидно, что ребенок погибает. У Александра Евгеньевича побледнели щеки, он с горестью взглянул на бившееся в конвульсиях измученное тельце Вовки, и на вопль Марии, горе которой усилилось, как только она заметила его приход, он тихо сказал:

— Успокойся. Маруся… Ничего не поделаешь…

— Да помоги же ты! — возмущенно, не помня себя от горя, крикнула Мария.

— Помоги ему!.. Помоги ему! Что вы молчите?!

Эта ночь была тягостной для всех. И что-то вроде облегчения и долгожданного успокоения наступило лишь тогда, когда ребенок, протрепетав и протяжно-прерывисто прохрипев, вытянулся, внезапно стал неподвижным и тихим. Только смерть Вовки оборвала смятение и тягостную сутолоку, которая трепетала вокруг него и над ним целую ночь.

В окно слабо просочился тусклый зимний день. Свет электрической лампочки стал красноватым и неверным. На лицах появились серые тени. Серая тень легла на обострившееся, застывшее личико Вовки.

Мария припала к его тельцу, охватила его в жестком и цепком объятии и, сотрясаясь от рыданий, выплакивала над