Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

Когда же галки, что расселись на самых высоких башнях Эрла, приметили над заиндевелыми полями алый ободок солнца, Орион спустился с холмов вместе со своими гончими и троллями, неся превосходную голову, лучше которой охотнику на единорогов и желать нечего. Очень скоро гончие, усталые, но довольные, свернулись в своих конурах, а Орион улегся в постель; тролли же на своей голубятне понемногу начали ощущать то, что ни один из них, кроме Лурулу, доселе не чувствовал, – тягостное, изнуряющее бремя времени.

Орион проспал весь день, а вместе с ним и гончие; ни одному псу не было дела, с какой стати он спит и как именно. Троллей же одолевало беспокойство: они изо всех сил старались заснуть как можно быстрее, в надежде защититься хотя бы отчасти от яростного натиска времени, – гости из Эльфландии опасались, что время уже угрожающе подступило к ним. А вечером, пока все они спали – гончие, тролли и Орион, – в кузнице Нарла снова сошелся Парламент Эрла.

Из кузницы во внутренние покои прошествовали, потирая руки и улыбаясь, двенадцать стариков – пышущие здоровьем, разрумянившиеся от резкого северного ветра и собственных развеселых предчувствий: очень довольные тем, что правитель их наконец-то проявил себя чародеем, они предвидели великие события, что грядут в Эрле.

– Соотчичи, – обратился Нарл ко всем собравшимся, называя их так по древнему обычаю, – разве не наступили для нас и для нашей долины отрадные дни? Глядите: все сбывается, что замыслили мы встарь. Ибо правитель наш воистину наделен магией, как мы того и желали, и волшебные твари явились к нему из нездешних угодьев, и все они повинуются его воле.

– Воистину так, – подтвердили все, кроме Гасика, торговца скотом.

Деревушка Эрл, маленькая и древняя, лежала вдали от наезженных путей, запертая в глубокой долине; ни малейшего следа не довелось ей оставить в истории; но двенадцать парламентариев всей душою любили свое село и мечтали его прославить. Теперь же возликовали они, внимая словам Нарла.

– Какая другая деревня, – молвил кузнец, – сносится с нездешним миром?

Но Гасик, хотя и разделял радость односельчан, все-таки поднялся на ноги, едва общее ликование слегка поутихло.

– Немало невиданных тварей, – молвил он, – нагрянуло в нашу деревню из нездешних угодьев. Может статься, смертные люди и обычаи ведомых нам полей все-таки лучше.

Однако Отт и Трель с презрением отнеслись к подобным речам.

– Магия не в пример лучше, – объявили все.

И Гасик снова замолчал и более не поднимал голоса против столь многих; и по кругу заходили чаши с медом, и все принялись толковать о славе Эрла; и Гасик позабыл о своем дурном настроении и о страхах, дурным настроением подсказанных.

До глубокой ночи веселились парламентарии: они пили мед, и с его безыскусной помощью заглядывали в грядущие года так далеко, как только может проникнуть взор человеческий. Однако радовались и ликовали они с оглядкой, осмотрительно понизив голос, дабы не услышал их бдительный фриар; ибо радость пришла к селянам из тех краев, которым самая мысль о спасении была заказана, и надежды свои возложили селяне встарь на магию, противу которой (как превосходно они знали) гневно гудела по вечерам каждая нота фриарова колокола. Парламентарии разошлись поздно, восхваляя магию приглушенными голосами, и возвратились к домам своим, постаравшись остаться незамеченными, ибо опасались проклятия, что фриар обрушил на головы единорогов, и боялись, как бы их, парламентариев, собственные имена не оказались вплетены в одно из проклятий, призванных сим достойным на созданий магических.

На следующий день Орион дал своим гончим отдых, а тролли и обитатели Эрла глазели друг на друга. Но день спустя Орион взял в руки меч, собрал отряд троллей и свору псов, и все они снова отправились далеко за холмы, к туманной опаловой границе, дабы подстеречь единорогов, что выходят из сумерек вечерами.

Они приблизились к границе достаточно далеко от того места, где вспугнули добычу только тремя вечерами раньше. Болтливые тролли указывали Ориону путь: уж они-то отлично знали излюбленные пастбища необщительных единорогов. И вот наступил земной вечер, бескрайний и безмолвный, и все вокруг поблекло, сливаясь с сумерками; но не услышали охотники поступи единорогов и не приметили ослепительно-белого отблеска. Однако же тролли хорошо знали свое дело: когда Орион уже отчаялся было поохотиться этой ночью и показалось ему, что в вечерней мгле нет ни души, на земном краю сумерек, где только мгновение назад не было ровным счетом ничего, возник единорог. Очень скоро зверь медленно двинулся вперед сквозь земную траву и удалился в поля людей на несколько ярдов.

За ним последовал другой и тоже отошел на несколько ярдов; и оба замерли, словно статуи, на пятнадцать наших земных минут: двигались только уши. Все это время тролли успокаивали гончих, что затаились под изгородью ведомых нам полей. Тьма почти скрыла их, когда единороги наконец стронулись с места. И как только самый крупный удалился от границы на достаточное расстояние, тролли спустили гончих со своры и с пронзительными насмешливыми воплями помчались вместе с псами вдогонку за единорогом, ничуть не сомневаясь, что надменная голова зверя у них уже почти что в руках.

Но хотя цепкие крохотные умы троллей узнали о Земле уже немало, они еще не успели постичь изменчивость луны. Темнота оказалась для троллей внове, и собак они очень скоро растеряли. Одержимый охотой Орион выбрал неподходящую ночь: мгла стояла непроглядная, луна вышла только под утро. Очень скоро отстал и он.

Ориону не составило труда собрать троллей: в ночи тут и там слышались их легкомысленные вопли. Собратья Лурулу послушно явились на рог, но ни одна из гончих не оставила бы пряного магического следа ради какого-то там охотничьего рога. Усталые псы добрели домой на следующий день: единорога они упустили.

И в то время, как вечером после охоты каждый тролль обхаживал и кормил свою гончую, и раскладывал для нее охапку соломы, и расчесывал шерсть, и вынимал из лап колючки, и выпутывал из ушей репьи, Лурулу сидел в одиночестве, часами напрягая свой крохотный сметливый ум, подобный маленькой яркой искре зажигательного стекла. Вопрос, над которым размышлял Лурулу поздней ночью, заключался в том, как охотиться на единорогов с гончими в полной темноте. И к полуночи в эльфийском уме тролля созрел ясный план.

На закате следующего дня возможно было бы при желании заметить одинокого путника, направляющегося к болотам, что раскинулись вдоль хуторских окраин на юго-востоке, в некотором отдалении от Эрла: жуткая пустошь протянулась до самого горизонта и даже через границу, в угодья Эльфландии. Свет над землею медленно угасал; трясины зловеще поблескивали.

Столь черны были благопристойные одежды и высокая степенная шляпа путника, что издалека заметили бы его на фоне поблекшей зелени полей, пока спускался он в вечерних сумерках к самому краю болот. Только некому было заметить его в такой час близ нехоженого сего места, ибо в полях ощущалось уже угрожающее приближение темноты, все до одной коровы давно вернулись в хлев, а селяне – в теплые дома; и путник шагал в полном одиночестве. Очень скоро дошел он неверными тропами до тростников и хрупких камышей: ветер рассказывал им предания, которые для человека – не более чем пустой звук, бесконечные истории холода и древние легенды дождей. Темнеющие нагорья остались далеко позади: путник видел, как в той стороне, где возвышались дома, замерцали огни. Он шагал с видом сосредоточенным и серьезным, как и подобает тому, у кого к людям неотложное дело; однако дома людей оставил он за спиною и направлялся туда, куда не забредал никто из смертных; путь его лежал отнюдь не к деревне и не к одинокой хижине, ибо болото уводило прямо в Эльфландию. Между ним и туманной границей, что отделяет Землю от Эльфландии, не было ни души, и однако путник шел все вперед и вперед, словно обремененный поручением крайней важности. При каждом степенном шаге вздрагивали яркие мхи, и болото, казалось, вот-вот готово было поглотить чужака, и респектабельный его посох глубоко погружался в ил, не давая ему ни малейшей поддержки; однако же путника, казалось, не заботило ничего, кроме собственной торжественной поступи. Он шествовал через смертоносную трясину столь церемонно, как оно подобает разве что медленной процессии, когда по праздничным дням старейшины открывают ярмарку, и самый уважаемый благословляет торговлю, и все селяне стекаются к прилавкам и обмениваются товаром.