Избранное - Леонид Караханович Гурунц

шел навстречу мне и улыбался. В этой улыбке было все: и горечь пережитых неудач, и радость сбывшихся надежд.

Мы крепко пожали друг другу руки. Или, может быть, ты приснился мне, мой добрый ерикский мечтатель?

Чабан Авет

На плоском камне возле ворот сидит старик. Сухие ладони его лежат на гладкой загогулине палки, как бы вдетой между колен.

Это чабан Авет. Он стар, очень стар. Когда-то у него был громовой голос, крепкие, не знавшие усталости ноги, зоркие глаза, отличавшие на далеком склоне своих овец от чужих.

Впрочем, каким был Авет в молодости, одни горы тому свидетели.

Чабана Авета уважали в селе. Никто не пройдет мимо, чтобы не остановиться, не поговорить с ним, не пожелать ему доброго вечера или утра.

Во-он, смотрите: на отлогом склоне дом над домом, как пчелиные соты. Это Веришен. Оно закинуто высоко, это село, под самые облака.

Вечером, когда в домах Веришена вспыхивает электрический свет, его частые огни издали кажутся огнями созвездий Большой Медведицы.

И я знаю, если взберешься на эту высь, непременно увидишь старика Авета: он сидит на плоском камне возле своего приземистого дома с палкой между колен, на которой покойно лежат его сухие ладони.

Стоял погожий весенний день. Старик сидел на камне, оглаживая загогулину палки.

Из ворот выскочил большеголовый мальчишка, держа в руках ломоть хлеба. Должно быть, правнук или праправнук старика.

— Дедушка! Завтра у нас будут гости, — выпалил мальчик, кусая хлеб, — дома пекут много, много гаты.

— А что? Праздник какой-нибудь? Или чьи-нибудь именины?

— И никакие не именины. Завтра тебе исполняется сто лет. Вот и будет праздник.

Сказав это, мальчик стремительно помчался по кривой деревенской улочке.

«Сто лет?» — прошептал старик, задумчиво посмотрев вслед мальчику. Потом встал, словно отряхнулся от воспоминаний, прошел во двор.

— Сноха, — стукнул он посохом о порог, — вынеси-ка торбу с едой, пойду на ферму, на стадо погляжу.

Уже десять лет, как старик покинул стадо — плохо стали видеть глаза, да и ноги не носили, — но почти каждый день под каким-нибудь благовидным предлогом он уходил в горы, к своим овцам.

В этот день в селе не дождались возвращения старика. Люди пошли за ним в горы и нашли его среди стада: он лежал неподвижно распростертый на мокрой от дождя тусклой зелени.

Овцы, плотно обступив чабана, тупыми влажными мордочками обнюхивали его. В раскрытой ладони старика был кусок хлеба, но овцы не трогали его, только дробно и тревожно постукивали копытцами. А рядом сиротливо лежал пастушеский посох с гладкой, кривой загогулиной.

Во-он, смотрите: на отлогом склоне теснится дом над домом, словно пчелиные соты. Это наш Веришен, созвездие Большой Медведицы на горе.

И, однако, каждый раз, когда я вступаю в это село и вижу знакомый камень, сердце мое наполняется грустью: будто Веришен уже не тот Веришен.

Человек все может

Кузнецову Е. И.

Не успел я приехать к товарищу, который жил под Москвою, в нарядном поселке, утопающем в зелени, как он потащил меня показывать дерево, которое, по его уверению, способно потрясти хоть кого своей необыкновенной красотой.

Я шел за товарищем, снисходительно улыбаясь про себя. Ну, что ты покажешь, чем удивишь меня, мой дорогой москвич, меня, кавказца, избалованного щедрой природой, наглядевшегося не на таких щеголих.

Так оно и получилось. Дерево, должное потрясти меня, не потрясло. Признаться, я даже в мыслях прикинуть не мог, чем могло подкупить это обыкновенное низкорослое дерево, едва видное из-за невысокой ограды сада, моего друга, бывалого человека, знавшего не одно свое Подмосковье.

— С выводами можешь не торопиться, — предупредил товарищ. — Мы с тобой на него поглядим через час, потом еще через час. В полдень и вечером. Тогда и скажешь.

Мы притащились сюда через час. Потом еще через час. Теперь тащил его я, так заворожило меня это дерево.

Чудо какое! Сколько раз на него ни посмотришь, столько раз оно предстает перед тобой в новом наряде, то в синем, то в лиловом, то в сиреневом, словно светясь живым огоньком, теплившимся в глубине чудесного самоцвета.

Я теперь только и делаю, что хожу любоваться деревом, которое, не уставая, несколько раз в сутки меняет окраску.

— А знаешь, как называется это дерево? — спросил товарищ.

Я мотнул головой.

— Гортензия, — сообщил он, упиваясь своим открытием.

— Гортензия? — не поверил я своим ушам. — Кустовой цветок, да и на дереве? Быть того не может!

— Гортензия, — повторил товарищ, сам немало удивляясь этому превращению. — И надо полагать, не по собственной прихоти она стала деревом. Человек все может.

И он назвал человека, сделавшего ее такой.

Я часто приезжаю к товарищу, на его дачу. Бывало, прихвачу с собою случайного попутчика, показываю ему наше чудо-дерево, в свою очередь заранее наслаждаясь преждевременным его обманчивым разочарованием, но всегда благодарный человеку, создавшему это чудо.

— Не торопись, дружище, с выводами, — на всякий случай предупреждал я своего спутника.

Двое в лесу

Два человека вступили в лес. Похоже, пришли без дела. Без ружья. Не охотники. И, видать, не грибники. Пришли, наверное, просто поразмяться, развеяться.

Лес, в который они пришли, нехоженый, дикий. В нем особенно не разгуляешься.

Было раннее утро. Лес только пробуждался ото сна, золотом горели верхушки деревьев, окропленные пятнами солнечных зайчиков. От сосны к сосне, от березы к березе, от дуба к дубу шел пряный добрый дух леса, настоянный могучими запахами силы, крепости лесной. В запахах леса есть что-то вечное и неистребимое, особо ощутимое в теплые, мягкие, прощальные дни уходящей осени.

Лес встретил моих путников тревожной тишиной. Были бы у них ружья, сороки, эти неусыпные стражи леса, такой хай бы подняли. Ему, лесу, тоже, должно быть, небезразлично, кто к нему пожаловал в гости.

Неподалеку одиноко застрекотала сорока. Потом другая, третья. Одна из них прокричала уже совсем близко, перепрыгивая с ветки на ветку, нахально вертясь перед самым носом, как бы стараясь получше разглядеть путников. Сорока-разведчица в последний раз застрочила и смолкла. Должно быть, был дан отбой, лес сразу зашумел, вроде бы приветствовал людей, которым ничего не нужно, ни дичи, ни грибов, ни даже обильного сушняка, который другие охотно тащат на радость леснику. Выносить сушняк, начавший гнить валежник — это прежде всего нужно самому лесу. Для профилактики, так сказать, для здоровья…

Два человека шли по лесу, но по-разному видели его. Один только и делал, что примечал путь, старательно оставляя на деревьях зарубки. Десятки раз проверял по солнцу, продумывал каждый свой шаг, весь отдавшись заботам о себе. Он спешил вперед, не замечая ни уловок хитроумной сороки, вещуньи,