Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Отчего пропал? Гм! В сущности… если все целое взять – Богажалко, вот отчего!

– Как Бога жалко?

– Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там вмозгу эти нервы (ну черт их возьми!)… есть такие этакие хвостики, у нервов этиххвостики, ну, и как только они там задрожат… то есть видишь, я посмотрю начто-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то… а как задрожат, то иявляется образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такаяпройдет, и является такой будто бы момент, то есть не момент, – черт его деримомент, – а образ, то есть предмет али происшествие, ну там черт дери – вотпочему я и созерцаю, а потом мыслю… потому что хвостики, а вовсе не потому, чтоу меня душа и что я там какой-то образ и подобие, все это глупости. Это, брат,мне Михаил еще вчера объяснял, и меня точно обожгло. Великолепна, Алеша, этанаука! Новый человек пойдет, это-то я понимаю… А все-таки Бога жалко!

– Ну и то хорошо, – сказал Алеша.

– Что Бога-то жалко? Химия, брат, химия! Нечего делать, вашепреподобие, подвиньтесь немножко, химия идет! А не любит Бога Ракитин, ух нелюбит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут. Представляются.«Что же, будешь это проводить в отделении критики?» – спрашиваю. «Ну, явно-тоне дадут», – говорит, смеется. «Только как же, спрашиваю, после тогочеловек-то? Без Бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь всепозволено, все можно делать?» «А ты и не знал?» – говорит. Смеется. «Умному,говорит, человеку все можно, умный человек умеет раков ловить, ну а вот ты,говорит, убил и влопался и в тюрьме гниешь!» Это он мне-то говорит. Свиньяестественная! Я этаких прежде вон вышвыривал, ну а теперь слушаю. Много ведь идельного говорит. Умно тоже пишет. Он мне с неделю назад статью одну началчитать, я там три строки тогда нарочно выписал, вот постой, вот здесь.

Митя, спеша, вынул из жилетного кармана бумажку и прочел:

– «Чтоб разрешить этот вопрос, необходимо прежде всегопоставить свою личность в разрез со своею действительностью». Понимаешь ильнет?

– Нет, не понимаю, – сказал Алеша.

Он с любопытством приглядывался к Мите и слушал его.

– И я не понимаю. Темно и неясно, зато умно. «Все, говорит,так теперь пишут, потому что такая уж среда…» Среды боятся. Стихи тоже пишет,подлец, Хохлаковой ножку воспел, ха-ха-ха!

– Я слышал, – сказал Алеша.

– Слышал? А стишонки слышал?

– Нет.

– У меня они есть, вот, я прочту. Ты не знаешь, я тебе нерассказывал, тут целая история. Шельма! Три недели назад меня дразнить вздумал:«Ты вот, говорит, влопался как дурак из-за трех тысяч, а я полтораста их тяпну,на вдовице одной женюсь и каменный дом в Петербурге куплю». И рассказал мне,что строит куры Хохлаковой, а та и смолоду умна не была, а в сорок-то лет исовсем ума решилась. «Да чувствительна, говорит, уж очень, вот я ее на том идобью. Женюсь, в Петербург ее отвезу, а там газету издавать начну». И такая унего скверная сладострастная слюна на губах, – не на Хохлакову слюна, а наполтораста эти тысяч. И уверил меня, уверил; все ко мне ходит, каждый день:поддается, говорит. Радостью сиял. А тут вдруг его и выгнали: Перхотин ПетрИльич взял верх, молодец! То есть так бы и расцеловал эту дурищу за то, что егопрогнала! Вот он как ходил-то ко мне, тогда и сочинил эти стишонки. «В первыйраз, говорит, руки мараю, стихи пишу, для обольщения, значит, для полезногодела. Забрав капитал у дурищи, гражданскую пользу потом принести могу». У нихведь всякой мерзости гражданское оправдание есть! «А все-таки, говорит, лучшетвоего Пушкина написал, потому что и в шутовской стишок сумел гражданскуюскорбь всучить». Это что про Пушкина-то – я понимаю. Что же, если в самом делеспособный был человек, а только ножки описывал! Да ведь гордился-то стишонкамикак! Самолюбие-то у них, самолюбие! «На выздоровление больной ножки моегопредмета» – это он такое заглавие придумал – резвый человек!

Уж какая ж эта ножка,

Ножка, вспухшая немножко!

Доктора к ней ездят, лечат,

И бинтуют, и калечат.

Не по ножкам я тоскую, —

Пусть их Пушкин воспевает:

По головке я тоскую,

Что идей не понимает.

Понимала уж немножко,

Да вот ножка помешала!

Пусть же вылечится ножка,

Чтоб головка понимала.

Свинья, чистая свинья, а игриво у мерзавца вышло! Идействительно «гражданскую»-то всучил. А как рассердился, когда его выгнали.Скрежетал!

– Он уже отмстил, – сказал Алеша. – Он про Хохлаковукорреспонденцию написал.

И Алеша рассказал ему наскоро о корреспонденции в газете«Слухи».

– Это он, он! – подтвердил Митя нахмурившись, – это он! Этикорреспонденции… я ведь знаю… то есть сколько низостей было уже написано, проГрушу, например!.. И про ту тоже, про Катю… Гм!

Он озабоченно прошелся по комнате.

– Брат, мне нельзя долго оставаться, – сказал, помолчав,Алеша. – Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится…и вот я удивляюсь, ходишь ты и вместо дела говоришь бог знает о чем…

– Нет, не удивляйся, – горячо перебил Митя. – Что же мне осмердящем этом псе говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с тобой об этомпереговорили. Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его Бог убьет, вотувидишь, молчи!

Он в волнении подошел к Алеше и вдруг поцеловал его. Глазаего загорелись.

– Ракитин этого не поймет, – начал он весь как бы в каком-товосторге, – а ты, ты все поймешь. Оттого и жаждал тебя. Видишь, я давно хотелтебе многое здесь, в этих облезлых стенах выразить, но молчал о главнейшем:время как будто все еще не приходило. Дождался теперь последнего срока, чтобытебе душу вылить. Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человекаощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы неявился, если бы не этот гром. Страшно! И что мне в том, что в рудниках будудвадцать лет молотком руду выколачивать, не боюсь я этого вовсе, а другое мнестрашно теперь: чтобы не отошел от меня воскресший человек! Можно найти и там,в рудниках, под землею, рядом с собой, в таком же каторжном и убийцечеловеческое сердце и сойтись с ним, потому что и там можно жить, и любить, истрадать! Можно возродить и воскресить в этом каторжном человеке замершеесердце, можно ухаживать за ним годы и выбить наконец из вертепа на свет ужедушу высокую, страдальческое сознание, возродить ангела, воскресить героя! А ихведь много, их сотни, и все мы за них виноваты! Зачем мне тогда приснилось«дитё» в такую минуту? «Отчего бедно дитё?» Это пророчество мне было в туминуту! За «дитё» и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех «дитё», потомучто есть малые дети и большие дети. Все – «дитё». За всех и пойду, потому чтонадобно же кому-нибудь и за всех пойти. Я не убил отца, но мне надо пойти.Принимаю! Мне это здесь все пришло… вот в этих облезлых стенах. А их ведьмного, их там сотни, подземных-то, с молотками в руках. О да, мы будем в цепях,и не будет воли, но тогда, в великом горе нашем, мы вновь воскреснем в радость,без которой человеку жить невозможно, а Богу быть, ибо Бог дает радость, этоего привилегия, великая… Господи, истай человек в молитве! Как я буду там подземлей без Бога? Врет Ракитин: если Бога с земли изгонят, мы под землей егосретим! Каторжному без Бога быть невозможно, невозможнее даже, чемнекаторжному! И тогда мы, подземные человеки, запоем из недр земли трагическийгимн Богу, у которого радость! Да здравствует Бог и его радость! Люблю его!