Братья Карамазовы - Федор Достоевский

Митя, произнося свою дикую речь, почти задыхался. Онпобледнел, губы его вздрагивали, из глаз катились слезы.

– Нет, жизнь полна, жизнь есть и под землею! – начал онопять. – Ты не поверишь, Алексей, как я теперь жить хочу, какая жаждасуществовать и сознавать именно в этих облезлых стенах во мне зародилась!Ракитин этого не понимает, ему бы только дом выстроить да жильцов пустить, но яждал тебя. Да и что такое страдание? Не боюсь его, хотя бы оно былобесчисленно. Теперь не боюсь, прежде боялся. Знаешь, я, может быть, не буду иотвечать на суде… И, кажется, столько во мне этой силы теперь, что я всепоборю, все страдания, только чтобы сказать и говорить себе поминутно: я есмь!В тысяче мук – я есмь, в пытке корчусь – но есмь! В столпе сижу, но и ясуществую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю, что оно есть. А знать, чтоесть солнце, – это уже вся жизнь, Алеша, херувим ты мой, меня убивают разныефилософии, черт их дери! Брат Иван…

– Что брат Иван? – перебил было Алеша, но Митя не расслышал.

– Видишь, я прежде этих всех сомнений никаких не имел, новсе во мне это таилось. Именно, может, оттого, что идеи бушевали во мненеизвестные, я и пьянствовал, и дрался, и бесился. Чтоб утолить в себе их,дрался, чтоб их усмирить, сдавить. Брат Иван не Ракитин, он таит идею. БратИван сфинкс и молчит, все молчит. А меня Бог мучит. Одно только это и мучит. Ачто, как его нет? Что, если прав Ракитин, что это идея искусственная вчеловечестве? Тогда, если его нет, то человек шеф земли, мироздания.Великолепно! Только как он будет добродетелен без Бога-то? Вопрос! Я все проэто. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет,кому гимн-то воспоет? Ракитин смеется. Ракитин говорит, что можно любитьчеловечество и без Бога. Ну это сморчок сопливый может только так утверждать, ая понять не могу. Легко жить Ракитину: «Ты, – говорит он мне сегодня, – о расширениигражданских прав человека хлопочи лучше али хоть о том, чтобы цена на говядинуне возвысилась; этим проще и ближе человечеству любовь окажешь, чемфилософиями». Я ему на это и отмочил: «А ты, говорю, без Бога-то, сам еще наговядину цену набьешь, коль под руку попадет, и наколотишь рубль на копейку».Рассердился. Ибо что такое добродетель? – отвечай ты мне, Алексей. У меня однадобродетель, а у китайца другая – вещь, значит, относительная. Или нет? Или неотносительная? Вопрос коварный! Ты не засмеешься, если скажу, что я две ночи неспал от этого. Я удивляюсь теперь только тому, как люди там живут и об этомничего не думают. Суета! У Ивана Бога нет. У него идея. Не в моих размерах. Ноон молчит. Я думаю, он масон. Я его спрашивал – молчит. В роднике у него хотелводицы испить – молчит. Один только раз одно словечко сказал.

– Что сказал? – поспешно поднял Алеша.

– Я ему говорю: стало быть, все позволено, коли так? Оннахмурился: «Федор Павлович, говорит, папенька наш, был поросенок, но мыслил онправильно». Вот ведь что отмочил. Только всего и сказал. Это уже почищеРакитина.

– Да, – горько подтвердил Алеша. – Когда он у тебя был?

– Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебедо сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здеськончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшноетут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай обэтом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, яничего не знаю.

– Ты с этим адвокатом говорил?

– Что адвокат! Я ему про все говорил. Мягкая шельма,столичная. Бернар! Только не верит мне ни на сломанный грош. Верит, что я убил,вообрази себе, – уж я вижу. «Зачем же, спрашиваю, в таком случае вы менязащищать приехали?» Наплевать на них. Тоже доктора выписали, сумасшедшим хотятменя показать. Не позволю! Катерина Ивановна «свой долг» до конца исполнитьхочет. С натуги! – Митя горько усмехнулся. – Кошка! Жестокое сердце! А ведь оназнает, что я про нее сказал тогда в Мокром, что она «великого гнева» женщина!Передали. Да, показания умножились, как песок морской! Григорий стоит на своем.Григорий честен, но дурак. Много людей честных благодаря тому, что дураки. Это– мысль Ракитина. Григорий мне враг. Иного выгоднее иметь в числе врагов, чемдрузей. Говорю это про Катерину Ивановну. Боюсь, ох боюсь, что она на судерасскажет про земной поклон после четырех-то тысяч пятисот! До конца отплатит,последний кодрант. Не хочу ее жертвы! Устыдят они меня на суде! Как-товытерплю. Сходи к ней, Алеша, попроси ее, чтобы не говорила этого на суде. Альнельзя? Да черт, все равно, вытерплю! А ее не жаль. Сама желает. Поделом ворумука. Я, Алексей, свою речь скажу. – Он опять горько усмехнулся. – Только…только Груша-то, Груша-то, Господи! Она-то за что такую муку на себя теперьпримет! – воскликнул он вдруг со слезами. – Убивает меня Груша, мысль о нейубивает меня, убивает! Она давеча была у меня…

– Она мне рассказывала. Она очень была сегодня тобоюогорчена.

– Знаю. Черт меня дери за характер. Приревновал! Отпускаяраскаялся, целовал ее. Прощенья не попросил.

– Почему не попросил? – воскликнул Алеша.

Митя вдруг почти весело рассмеялся.

– Боже тебя сохрани, милого мальчика, когда-нибудь у любимойженщины за вину свою прощения просить! У любимой особенно, особенно, как бы нибыл ты пред ней виноват! Потому женщина – это, брат, черт знает что такое, уж вних-то я по крайней мере знаю толк! Ну попробуй пред ней сознаться в вине,«виноват, дескать, прости, извини»: тут-то и пойдет град попреков! Ни за что непростит прямо и просто, а унизит тебя до тряпки, вычитает, чего даже не было,все возьмет, ничего не забудет, своего прибавит, и тогда уж только простит. Иэто еще лучшая, лучшая из них! Последние поскребки выскребет и всё тебе на головусложит – такая, я тебе скажу, живодерность в них сидит, во всех до единой, вэтих ангелах-то, без которых жить-то нам невозможно! Видишь, голубчик, яоткровенно и просто скажу: всякий порядочный человек должен быть под башмакомхоть у какой-нибудь женщины. Таково мое убеждение; не убеждение, а чувство.Мужчина должен быть великодушен, и мужчину это не замарает. Героя даже незамарает, Цезаря не замарает! Ну, а прощения все-таки не проси, никогда и ни зачто. Помни правило: преподал тебе его брат твой Митя, от женщин погибший. Нет,уж я лучше без прощения Груше чем-нибудь заслужу. Благоговею я пред ней,Алексей, благоговею! Не видит только она этого, нет, все ей мало любви. И томитона меня, любовью томит. Что прежде! Прежде меня только изгибы инфернальные томили,а теперь я всю ее душу в свою душу принял и через нее сам человеком стал!Повенчают ли нас? А без того я умру от ревности. Так и снится что-нибудь каждыйдень… Что она тебе обо мне говорила?

Алеша повторил все давешние речи Грушеньки. Митя выслушалподробно, многое переспросил и остался доволен.

– Так не сердится, что ревную, – воскликнул он. – Пряможенщина! «У меня у самой жестокое сердце». Ух, люблю таких, жестоких-то, хотя ине терплю, когда меня ревнуют, не терплю! Драться будем. Но любить, – любить еебуду бесконечно. Повенчают ли нас? Каторжных разве венчают? Вопрос. А без нее яжить не могу…