«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Вечером, после обеда, мы решили пройтись по свежему воздуху. Это был один из самых приятных вечеров того года. Вдали кричала кукушка и напоминала многое забытое и безвозвратно ушедшее. Темневшее небо было изумительно красиво. Нас охватывало чувство покоя и какой-то странной надежды на счастье, на что-то лучшее.

На следующее утро мы пошли с Пренаном в Meun: сколько раз мы проделывали этот короткий путь потом, и как бы мне хотелось еще раз его проделать с тобой; один я туда не вернусь. Мы прошли к Loiseau и поразились: в то время, как в Париже нельзя было достать ни масла, ни сыра, здесь перед нами было изобилие. Каждый местный клиент давал свои тикеты[1006], но получал вдвое, втрое больше. Кроме того, желающие могли купить, сколько хотели, начавшие портиться сыры: они не могли проделать путь в 60 километров, который отделял их от голодного Парижа. Все это осуществлялось совершенно легально, но только для местных жителей. Нам, как чужакам, было сразу отказано, хотя по нашим тикетам, но без нас, жена Пренана смогла получить все, что полагается.

Оттуда мы пошли на ферму Bellanger, где после парижского голода странно было видеть такое обилие всего, и сами хозяева (кстати, домовладельцы Пренана) поражали обилием тела. Дочь их Eliane была монументально прекрасна, как греческая статуя, но весила, вероятно, свыше ста кило. Мы получили от них огромного кролика, огромную курицу и несколько литров молока, но не за деньги, а за вещи, которые мы привезли с собой, и за обещание привезти не хватавшие им предметы одеяния.

От Bellanger мы прошли к Géault — фермеру победнее и посговорчивее, и у нас с ним установились, далеко не сразу, отношения, продолжавшиеся несколько лет. От Géault прогулка нас повела на пустыри в поисках ландышей. Это также было очень приятно, хотя непосредственный результат оказался невелик: для ландышей было еще слишком рано[1007].

Наш отъезд был назначен на вечер в среду 8 апреля, и утром мы пошли к Bellanger, чтобы получить все закупленные нами блага. Вернулись, позавтракали и решили до отъезда погулять с Пренаном: пройти по большой дороге до Vaudoué[1008], о красотах которого путеводители рассказывали чудеса, и вернуться обратно лесом так, чтобы быть дома к четырем часам, собраться и поспеть к пяти к праздничному автобусу.

Мы хорошо знали Пренана в качестве руководителя экскурсий: ни разу не было, чтобы в Савойе мы пришли куда-нибудь вовремя, не замоченные дождем. Страшного в этом ничего нет: экскурсии выигрывают от всяких неожиданностей, и все, с ними связанное, дает приятные воспоминания. Но в данном случае положение осложнялось тем, что, пропустив этот автокар, мы очень рисковали пропустить (из-за набивки) и утренний в четверг, а четверг был днем нашей явки в комиссариат — дела серьезного.

Уговорившись на этот счет, мы пошли с чистой совестью: с большим удовольствием спустились к Vaudoué по прекрасной дороге, убедились, что репутация дутая, и последовали за Пренаном на хорошо ему знакомую лесную дорожку, которая должна была в кратчайший срок вывести нас к Achères. И вот идем, идем, идем; собираются тучи, начинает капать мелкий дождик, а Achères все нет. Дорожка сужается, превращается в тропку, тропка сужается и заканчивается в каменистом рву среди папоротников.

Пренан смущен. Смотрим на часы. Возвращаться назад невозможно: пропустим наверняка автокар. Делать нечего: по отсутствующему солнцу выбираем наиболее вероятное направление и идем прямиком. Минут через двадцать выходим на проезжую дорогу, но не знаем, какая она: если это дорога в Vaudoué, нужно идти налево; если дорога в Arbonne[1009], — направо. Сконфуженный Пренан не решается выбрать. По совокупности признаков решаем, что это — дорога не в Vaudoué. Идем направо, и правильно: через двадцать минут ходу и за четверть часа до ухода автокара мы — у дома M-me Leclerc. Быстро собираем багаж, уговариваемся с ней и ее дочерью о приезде на Pentecôte[1010] и успеваем сесть в автокар. К вечеру мы — в Париже, после трех очень хорошо проведенных дней, и с перспективами[1011].

После возвращения из Achères нам предстояло еще много свиданий с друзьями и знакомыми. Мы получили приглашение от нашего приятеля Потемкина; я уже говорил о его германофильских и антисемитских настроениях и ненависти к СССР. Было очень любопытно посмотреть, как он относится к этой войне. Мы нашли его усталым и нервным после работы на заводе на немецкую оборону. Он уже не говорил о том, что хорошо бы пустить немцев на полгода в Россию для производства чистки. Кое-кто из его единомышленников и приятелей побывал в России в качестве переводчиков при немецких войсках, и то, что они рассказывали, заставило задуматься многих, в том числе и его.

О немцах Потемкин говорил уже с ненавистью и яростью и на своем заводе ему очень хотелось заняться саботажем. Но только нужно было знать, как это делать наиболее действенным образом и притом так, чтобы не попадаться. Ему, видимо, хотелось получить на этот счет компетентные указания, но за столом Потемкин был не один: помимо его жены и детей были еще приятели, которые усердно кивали головой, пока он говорил, и это нас очень расхолодило. Давать конспиративные указания человеку, который обо всем говорит публично, невозможно. И потому ни единым словом, ни единым движением мы не ответили на эти явные обращения к нашим связям. Это очень расхолодило его, но считаю, что мы поступили вполне правильно: риск был слишком велик, и не для нас одних.

Мы побывали, конечно, и у Марьи Павловны Калужниной. Она жила не одна: невеста Левушки, иначе говоря — его очередная пассия, поселилась у нее и заботилась о ней. Это была недурная собой блондинка, франко-немецкого происхождения, ненавистница немцев, хотя и работала у них. У нее были декадентские вкусы, мистические настроения, и она посылала Левушке в лагерь мистические книги, что его всегда очень конфузило. Она не внушала большой симпатии, и мы чувствовали в ней нечто, совершенно нам чуждое. Невеста не осталась верна Левушке до конца (если бы это случилось, ей пришлось бы раскаиваться), но при его матери она пробыла несколько лет и очень преданно о ней заботилась.

Ты очень любила Марью Павловну, и вы с ней поддерживали друг друга. С моим освобождением и Левушкиной высылкой в Германию общность интересов распалась. Ты, как всегда, была искренне ласкова и сердечна с Марьей Павловной. Но обратного тока не было; тем более, что Марья Павловна почувствовала ко мне враждебность с момента нашей встречи 23 марта на улицах Compiègne. Тебе, с привязчивостью твоей к людям, очень не хотелось с этим согласиться, и мы поддерживали эту одностороннюю дружбу до 1944 года. Потом она совершенно распалась. Во всяком случае, ничего, кроме добра Марье Павловне и ее сыну, мы не делали, и не наша вина, если все повернулось не так, как нам хотелось[1012].