Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон

Я здесь.

Мы снова в бардо.

Такого понятия не существует.

Существует. Мы здесь. Ты не можешь этого отрицать. Мы всё время возвращаемся.

Темнота, тишина. Нет ответа.

Да что ты, как ты можешь это отрицать. Мы всё время возвращаемся. Мы снова рождаемся. Все через это проходят. Это и есть дхарма. Мы продолжаем пытаться. Мы продолжаем делать успехи.

Звук, похожий на рычание тигра.

Но это так! Здесь и Идельба, и Пьяли, и даже мадам Сурури.

Значит, она была права.

Да.

Чушь.

И всё же. Мы здесь. Мы здесь, чтобы снова вернуться, вместе, нашим маленьким джати. Не знаю, что бы я делала без вас всех. Мне кажется, одиночество убьёт меня.

Что-нибудь тебя всё равно убьёт.

Да, но так менее одиноко. И мы что-то меняем. Нет, правда! Посмотри, что вышло! Ты не можешь этого отрицать!

Кое-что было сделано. Не так уж много.

Конечно. Ты сама сказала, что у нас впереди тысячи жизней работы. Но всё получается.

Не надо обобщать. Всё ещё может ускользнуть.

Конечно. Но мы вернёмся, чтобы попробовать ещё раз. Каждое поколение ведёт свою борьбу. Ещё несколько оборотов колеса. Возвращайся и держи нос по ветру. Снова в бой!

Как будто отказ возможен.

Прекрати. Ты бы не отказалась, даже если бы могла. Ты всегда впереди, ты всегда готова к бою.

Я так устала… Я не понимаю, как ты можешь столько упорствовать. Ты даже меня утомляешь. Столько надежды перед лицом беды. Иногда я думаю, что на тебе это должно сказываться сильнее. Иногда мне кажется, что я должна взять всё на себя.

Идём. Ты станешь прежней, как только всё начнётся по новой. Идельба, Пьяли, мадам Сурури, вы готовы?

Мы готовы.

Кирана?

Ну, хорошо… Ещё один поворот.

Бао Синьхуа было четырнадцать лет, когда он впервые встретился с Кун Цзяньго в своём рабочем подразделении недалеко от южной окраины Пекина, сразу за Дахунмэнем, Большими красными воротами. Кун был старше всего лишь на несколько лет, но уже возглавлял революционную ячейку в соседнем рабочем подразделении, что было большим достижением, учитывая, что мальчишка был одним из саньву, «трижды лишённых» (семьи, рабочего места, удостоверения личности), когда появился у ворот полицейского участка Чжэцзянского района, сразу за Дахунмэнем. Полиция определила Куна на его нынешнее место, но он всегда оставался там изгоем и слыл «индивидуалистом», что является существенным оскорблением в Китае даже сейчас, когда многое уже изменилось. «Он настаивал на своём, что бы ни говорили другие». «Он упрямо гнул свою линию». «Он был так одинок, что у него не было даже тени». Вот что говорили о Куне Цзяньго в его рабочем подразделении, и потому, естественно, он искал чего-то за его пределами, присматриваясь к окрестностям и городу в целом, и никто не знал, как долго он был уличным бродягой, даже он сам. Ему подходила эта жизнь. Позже, в юности, он стал яркой звёздочкой в Пекинской подпольной политике, и как раз в этом качестве он посетил рабочее подразделение Бао Синьхуа.

– Рабочее подразделение является современным эквивалентом китайского кланового комплекса, – сказал он тем, кто собрался его послушать. – Это не только экономическая единица, но и духовная, социальная, которая из последних сил старается закрепить старый образ жизни в новом мире. Никто не хочет ничего менять, потому что каждому нужен клочок земли, где его похоронят после смерти. Каждому нужно своё место. Но гигантские, обнесённые стенами фабрики не похожи на старые семейные комплексы, которым они подражают. Эти тюрьмы изначально построены для того, чтобы организовать наш труд для Долгой Войны. Но война уже пятьдесят лет как закончилась, а мы по-прежнему рабски вкалываем на них всю свою жизнь, как будто бы на Китай, но на самом деле – на коррумпированных военных губернаторов. Даже не на императора, которого уже давно нет, а именно на генералов и военачальников, которые надеются, что мы будем работать и дальше и никогда не заметим, как изменился мир.

Мы говорим: «Мы из одного рабочего подразделения», как если бы мы говорили: «Мы из одной семьи» или «мы брат и сестра», и это прекрасно. Но мы никогда не заглядываем за стены своих подразделений на мир в целом.

Многие слушатели кивали. Их рабочее подразделение было бедным, состояло в основном из иммигрантов с юга, и они часто голодали. В послевоенные годы в Пекине произошло много перемен, и теперь, в 29 году, как стали называть его революционеры в соответствии с практикой научных организаций, всё потихоньку разваливалось. Династию Цин свергли в середине войны, когда дела пошли совсем плохо; сам император, которому в то время было шесть или семь лет, пропал, и большинство теперь полагало, что он умер. А Пятое собрание военных талантов до сих пор контролировало конфуцианскую бюрократию, их рука до сих пор правила колесом судьбы людей; но это была старческая, немощная рука прошлого, и восстания вспыхивали по всему Китаю. Восстания самого разного толка: одни преследовали иностранные идеологии, но большинство имели внутреннее происхождение и были организованы ханьскими китайцами в надежде раз и навсегда избавиться от династий, генералов и военачальников. Так появились Белый лотос, Обезьяньи повстанцы, Шанхайское революционное движение и им подобные. К ним добавлялись региональные мятежи, вспыхивающие среди различных национальностей и этнических групп на западе и на юге (тибетцы, монголы, синьцзинцы и так далее), которые стремились освободиться от бдительного надзора Пекина. Не было никаких сомнений в том, что, несмотря на большую армию, которую Пекин теоретически мог бы здесь задействовать, армию, которой население всё ещё восхищалось и которую чтило за жертвы в Долгой Войне, само военное командование терпело крах и должно было пасть. В Китае снова звучали разговоры о свержении власти, династической преемственности, и вопрос был в том, кто добьётся успеха. И сможет ли кто-нибудь снова объединить Китай.

Кун обратился к рабочему подразделению Бао в поддержку Школы революционных перемен лиги всех народов, основанной в последние годы Долгой Войны Чжу Туаньцзе-кэсюэ («Объединяйтесь во имя Науки»), наполовину японцем, которому при рождении было дано имя Исао. Чжу Исао, как его обычно называли, до революции был китайским губернатором одной из японских провинций, а после революции заключил соглашение с японскими силами независимости. Он отдал приказ китайской армии, оккупировавшей Кюсю, вернуться в Китай без потерь с обеих сторон и высадиться вместе с ними в Маньчжурии, и объявил портовый город Таншань международным центром мира, прямо там, на родине цинских правителей и в разгар Долгой Войны. Официальная позиция Пекина состояла в том, что Чжу – японец и предатель и, когда придёт время, его мятеж будет подавлен китайскими армиями, которые он предал. Но вышло так, что война закончилась, послевоенные годы прошли в тоскливом голодном круговороте, а город Таншань так и не был отвоёван; напротив, подобные восстания стали происходить во многих других китайских городах, особенно в крупных портах, вплоть до самого Кантона, и Чжу Исао опубликовал целую лавину статей, защищающих действия их движения и объясняющих новую политику города Таншань, который управлялся по принципу общинного предприятия, принадлежащего в равной степени всем людям, живущим в его пределах.