Тонкая Граня - Галина Щекина

– Как значит – чуть не убили? Когда?

– Однажды председатель колхоза собрал всех наших. Я тогда был вместо бригадира, малой совсем. Мать на ферме, отца нету. Надо было помочь военным – это было в начале войны – перевезти на подводах секретный груз. Ящики замаскировали сеном, запрягли всех колхозных лошадей, и я поехал тоже, ведь присматривал за конским колхозным табуном. Обозом из двенадцати груженых подвод шли всю ночь до Воронежа, на подходе к городу на рассвете началась бомбежка. Что делать? Взрослых не было с нами, все пацанва. Мост горел, переправа горела. Куда деваться с подводами? От страха совсем голову потерял. Отрубил чем-то сбрую коня, на котором ехал, успел потянуть за руку дружка, и поскакали мы. Слезы прям катились, честно, жалко было всех, особо лошадей. Они так ржали, головы вскидывали, становились на дыбы. Порубал сбрую второпях, кому смог, они, может, чудом и ускакали от бомб. Только двое спаслись – я и дружок мой, Вася Гудков. Нас уже не ждали, когда самостоятельно добрались до дома, усталые, грязные. Так я спас две жизни благодаря реакции. Так я не спас остальных, никто же не вернулся. Бежали женщины к нашей избе: говори, где остальные? Почему других не привел? А я и сам не знал. И всегда думаю, мучаюсь – остались они живы или нет? Приду на этот мост и воровато смотрю – нет ли следов? Так что неизвестно, геройство это или преступление…

После этого рассказа Егора все долго молчали. Егор смотрел в стол, не подняв головы. Тогда Граня, желая как-то отвести от него внимание, положила руку ему на плечо, подбадривая, утешая.

– А я только одного немца в оккупации видела, – тихо сказала она, – и то итальянца. Он, думал мой батько, – беглый солдат, як що лысый. А я стала кричать, что он не солдат, а рабочий. «Арбайт» по-немецки… Его отпустили, не расстреляли.

И ее тоже гладили по плечу. А Егор тыльной стороной руки осторожно вытер с ее щеки приставшую картошку. И другие тоже вспоминали, у кого что было.

А потом Егор накинул свою плащ-палатку и сказал, что ему пора, завтра на работу, а до утра еще в Репьевку попадать надо. Где подвезут, где пешком.

Дождь кончился.

Письмо от матери пришло уже зимою, на последнем курсе. Оно было короткое, написано корявыми буквами и очень грустное. К тетрадному листку нитками был пришит другой листок, где дописано – «Дай телеграмму по приезде».

«Драстуй, мий зайчик. Як ты уихала, живэм ничого. Тоскую без тэбэ. За роботу всэ дають талоны. Выросла рясна фасоля, так я продала хорошо, взяла сала на базари. Кукуруза, подсолнух, лук, все хорошее. Лук заплела в косах, повисыла в летнюю кухню, сестры приходять мало, бабушка-петушок ще жива. Батько Богдан не схотив бачить мою родню. Батько привэз мед. Вин работае, но дуже пье. Хай уже идэ до своеи второй. Дывыться не можу. Так пье. Ще хуже, чем сын у Гуты. Но вчора забралы батьку на машини. Ходила в милицию, но Богдана немаэ. Кажуть, донос. Кажуть, у тюрьми на Ясиноватой. Тэпэр пусто на двори. Здорова, но як жить, не знаю. Хочу тэбэ обнять, да не можно ихать, як така история. Повынна я, шо не побачила твого хлопчика. Жду вас до сэбэ. Приголубыть вас обоих».

Грозный Богдан в тюрьме! Этого представить нельзя. Он же такой честный, такой ярый коммунист. Ну, что можно было наклепать в доносе? Грузы левые возил на паровозе? Хотя написать можно всё… Вот как сильно сжало сердце, просто всё онемело. Наконец Граня собралась ехать, хоть и далеко не сразу. А страшно! Дочке еще не было года. Егор учился в аспирантуре, писал диссертацию и вел занятия в институте. Ладно, взять можно только одежду и дочку на руки. Но как пересадка на Касторной? Как там пешком через бурьян идти? А как там мать одна? А кто же поддержит, да тоску ее убавит?

Егор на все эти вопросы только головой качал. Он даже отпускать жену никуда не хотел, уверенный, что это опасно для обоих. Заболеют еще. Старый чемодан забраковал сразу, нашел у кого-то вещмешок, если его набить посильнее, много войдет, да еще и привалиться к нему можно, поспать.

Поехала в мае, не учтя, что на Украйне в то время уже и жарит. Мало того, что сама в пальто, так и на дочку трое штанов накрутила, шарфы, шапочку, сверху клетчатый платок. И когда этакая гора замаячила от ворот Машталаповых, выскочила мать и руками всплеснула. Она была не любительница голосить, как голосят все хохлушки по делу и не по делу, но тут подняла крик. Ее дите было в расстегнутом пальто, лицо в поту, на руках сидело кучей дите в шарфе, тоже всё в поту, а на спине висел еще мешок пудовый. Обнимались недолго. Смахнув торопливые слезы, засуетились в хате и во дворе. Началось поение чаем с чабрецом и купание. Натаскали живо воды, нагрели на плите, одежу всю прокалили на всякий случай… А что ж малышня? Малышня по имени Саша, некапризная в еде, уже поела пшенной каши с тыквою и тихо спала на улице в большом корыте, устеленном одеялами.

И покачав на это головою, сказала певуче баба Таисья:

– Якэ не дило! Трэба коляску, чи шо… Тай батька немаэ.

И села, замолчала.

– Ну что ты, мам. Ну, разберутся, выпустят. Не в лагерь же угнали.

– Та! Якэ там выпустять! Пиду до Гуты.

Таисья вытащила из сундука слежавшуюся бостоновую юбку, накинула шаль, пригладила головушку с пучком на затылке и пошла, прихватив с собою большую плетеную корзину для белья. Кого же там у Гуты просить? Отца их давно нет в живых, а Лешек… Щеки обдало палящим жаром. Если Лешек пьет беспросветно, так может ли он держать в руках молоток и гаечный ключ? Вспомнив про Лешека, она моментально представила его прежнего, в парке, рядом со Златкой, и того, что увидела потом, раненого… Сердечко защемила острая боль, будто захватило клещами. Лешек, красавец, прыгающая сигаретка в углу нежного рта… А тут, как нарочно, сразу проснулась Саша и молча потянула ручки. Кто-кто, а дочка не даст тосковать.

На следующее утро, когда в саду шумела шелковая молодая листва, Граня ходила по мощеному дворику, помешивая-остужая Сашкину кашу. В калитку, гремя щеколдой, вошел Лешек Ковальский. Но какой же вид он имел, мама родная! Клетчатая рубаха застегнута не на те пуговицы, штаны спустились, как у старикашки, потухшее побитое лицо, левая щека багровая. Но самое главное, он изобразил на бывшем лице улыбку и подкатил Гране шикарную детскую коляску – прежнюю плетеную корзину, но уже на маленьких колесиках.

Граня даже головою покачала и, стараясь не смотреть на Лешека, стала его благодарить. Вдруг остановилась, обнаружив вторую корзинку вместо верха.

– Откуда ж вторая?

– То мамина.

– Спасибо, дорогой Лешек.

– Дорогой? Ты же забыла меня, невеста. С лялькою прикатила. Да ладно, я понимаю. Златка вон тоже…

– Что Златка? Она вернулась? – едва не закричала Граня.

– Заходи – узнаешь.

– Зайду. А теперь надо Сашу кормить, побегу в дом.

– Что ж, бывай, Граня. С Сашей познакомишь?

– Потом!

И она пошла кормить дочку, а сердце стукало по грудной клетке так, что качалась рука с ложкою. Вот будь ты неладный! А коляска-то какая красивая… А дочка таращила на нее свои карие глазки и размазывала кашу по щекам.