Фея белой магии - Анна Ольховская

И все же, все же – что с моим мужем?!

Прошло, тяжело волоча ноги и опираясь на кривую клюку вымученной жизнерадостности, два часа. Лешка нас с дочкой не искал, в дверь к Салимам с требованием вернуть семью не ломился. Ну и ладно, подождем полного выкипания плохого настроения, или раздражения, или… В общем, всего того, что насобирал господин Майоров за время своего отсутствия. Пусть поест, поспит, успокоится, а потом уже идет просить у семьи прощения.

Иначе мы с ним больше дружить не будем, вот.

Первоначальный шок, вызванный из небытия диким поведением Лешки, уволокся вслед за кряхтящими часами. В роли ускорительных пенделей впервые на экране выступало наше с Таньским шутливое препирательство. Хали, опасаясь спровоцировать очередной обличительный монолог в адрес рода мужского, благоразумно помалкивал. Он даже безропотно уступил жене предмет постоянных свар – пульт от телевизора.

Хотя, казалось бы, здесь, в номере отеля, телевизоры подсматривали за людьми во всех комнатах, про дом Салимов в Швейцарии я вообще молчу, там даже отдельный кинозал есть, но война за пульт является непременной составляющей их семейной жизни. А все почему? Все потому, что Таньский и Хали терпеть не могут смотреть телевизор врозь, только вместе. Иначе им неинтересно.

Надо ли говорить, что теперь, когда подросли дети, унаследовавшие родительские приоритеты, борьба за управление телевизором обострилась.

Из комнаты, где спали малыши, послышались индейские вопли, смех, топот босых ножек, потом что-то упало, и в гостиную ворвался Денька, прижимая к груди Лелькиного любимого плюшевого мишку (кодовое имя Плюш). Разумеется, следом неслась возмущенная коварством брата девочка.

Обычно Ника, как истинная леди, всегда становится на сторону слабого, и они с Лейлой вместе восстанавливают справедливость. Но сейчас Салимы-младшие воевали один на один.

Неужели Ника еще спит? В таком шуме? Странно.

Я заглянула в комнату. Нет, дочка не спала, она стояла в кресле, придвинутом к окну, и, не отрываясь, смотрела куда-то вдаль.

– Никушонок, солнышко мое, а ты почему здесь? – Я подошла к малышке и присела на край кресла, в котором стоял ребенок.

– Мама! – Дочка оглянулась, и я едва сдержала кудахчущее «ах!».

У нашей малышки очень необычные глаза, с радужкой в форме звездочки, причем цвет радужки двойной: карий и серый, папин и мамин. Это, как оказалось, одна из отличительных черт детей-индиго.

Но сейчас на всю радужку расплылась чернота расширившегося зрачка, лишь кое-где по краям плескались остатки серого и карего. Чернота завораживала, притягивала и затягивала. Нежное детское личико моей малышки так резко контрастировало с ее взглядом, что даже у меня по спине с дурным ржанием поскакал табун мурашек.

– Мама, папе очень плохо! Ему страшно и больно!

– Лапонька моя, я заметила, что папе плохо. – Я обняла малышку за плечики и почувствовала, что она дрожит. – Ну что ты, что ты, котенок, успокойся! Папа отдохнет, поспит, ему станет лучше, и он расскажет нам, что случилось.

– Нет! – Дрожь усилилась, пальчики, с силой вцепившиеся в спинку кресла, побелели от напряжения. – Нет! Не скажет! Не захочет! Не сможет! Ему не дадут! Мама, помоги папе!

– Что за крики на лужайке? – В комнату заглянул встревоженный Хали. – Ника, ты чего буянишь! О Аллах!

– Господи!

Это уже Таньский. Они рассмотрели глаза моей дочери.

Которая в следующее мгновение потеряла сознание, я едва успела подхватить обмякшее тельце.

– Врача! Срочно!

Не знаю, как там другие мамы реагируют на грозящую детям опасность, я лично мгновенно концентрируюсь, скручиваю ужас и панику в тугой узел, прячу этот узел в дальний угол души и действую. Узел разворачивается позже, когда все нормализуется.

Перепуганный Хали выбежал из номера, Таньский терроризировала телефон, Денька и Лелька дружно ревели, забившись в угол дивана, а я перенесла дочь на кровать, положила ей на лоб смоченное холодной водой полотенце и все время проверяла пульс.

Сердечко моей малышки колотилось в грудной клетке ошалевшим воробышком, личико побледнело, губы выцвели, под глазами залегли синие тени. Тоска в моей душе росла с катастрофической скоростью.

В номер вбежал врач, за ним – Хали и перекошенный от страха Лешка.

– Что, что с ней? – Он упал перед кроватью на колени и дрожащими пальцами осторожно прикоснулся к щеке дочери. – Она жива?

– Ты что мелешь, идиот! – А еще во время стресса я злюсь. На болезнь, на свою беспомощность, на задающих кретинские вопросы – на все и вся.

К своим обязанностям приступил врач. Первым делом он постарался выпроводить всех лишних. Лишними себя признали все, кроме меня. Пришлось остаться и Хали в качестве переводчика.

Доктор, немолодой сухощавый француз, занялся осмотром ребенка. Он прослушал ее сердечко, нахмурился, укоризненно покачал головой и сказал что-то резкое. Потом в руку малышки вонзилась игла шприца, поршень медленно вталкивал какое-то лекарство, а доктор продолжал возмущаться. Хали пытался что-то объяснить, но, похоже, эскулап ничего не желал слышать.

– Хали, что он говорит? Что с моей дочерью?

– Ания, а вы ребенка дома, в Москве, обследовали?

– Разумеется. Ника с рождения находится под врачебным присмотром, как и любой ребенок. И в Германии, и в Москве ее наблюдали лучшие врачи, она абсолютно здорова. У нее даже банальных детских простуд никогда не было.

Хали перевел мои слова врачу. Тот выдал очередную грассирующую очередь.

– Он говорит, что Нику не мешало бы обследовать здесь, сейчас. Сделать ЭКГ, УЗИ и всякое такое. Ему не нравится поведение сердечка малышки, такая картина наблюдается обычно у взрослых людей после сильнейшего стресса, которого в принципе не может быть у двухлетнего ребенка.

– Почему?

– Он говорит, что эмоциональное развитие пока слишком слабое, для подобного стресса нужна взрослая душа.

– Понятно. – Ох, милый доктор, у моей крохи с рождения взрослая душа, и в этом, поверьте, нет ничего хорошего! – А что он вколол Нике? Надеюсь, ничего тяжелого?

– Нет, конечно, – улыбнулся Хали. – Это лекарство, поддерживающее сердечко, помогающее ему вернуться в норму. О, смотри, она приходит в себя!

Ника действительно распахнула глаза и удивленно посмотрела на склонившегося к ней дядю:

– Ты кто?

– Это доктор, солнышко. – Оказывается, при желании я могу телепортироваться: только что я топталась у двери, боясь помешать врачу священнодействовать, а сейчас уже сижу на краешке кровати и держу дочуру за теплую лапку.

– А зачем? – Слава богу, глаза у малышки снова стали прежними. – И почему у меня болит ручка?