Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

низом живота – к мужскому раскаленному стержню, и, забыв стыд, сгорая от страсти, выдохнула -губы в губы:

– Возьми меня всю… возьми… прямо здесь…

– Экая ж ты… кошка дика! Дразнишь, мучишь, а натягну – пощады запросишь! – но дразнила не она, дразнил он: пальцы Нестора были у нее под юбкой, между бедрами, почти что в ней – сквозь тонкую преграду вымокшего белья. Саша стонала низко, по-бабьи, давая зарок отомстить мучителю, а он, хрипло посмеиваясь, губами пил ее стоны, и языком точно мед слизывал с её нёба…

– Отпусти… сам же говоришь – печка остынет!..

– Да и черт бы с ней, любушка моя… ты ж огнем полыхаешь…

Саша ослабевшими руками уперлась ему в плечи, посмотрела в глаза:

– А ты, атаман, знаешь, что говорят про тебя?.. Что ты колдун… что огонь и вода тебе подвластны… и что взглядом привораживаешь…

– Люди разное про меня брешут, любушка… Не всему верь. – усмехнулся, прижал покрепче, между поцелуями прошептал на ухо:

– Что еще слышала?..

За неделю в Гуляй Поле она успела наслушаться про него всякого, в основном от Дуни, но и Сева с Щусём внесли свою лепту, и порой на улице удавалось уловить обрывки того, что болтали односельчане о грозном батьке Махно. Часть этих россказней была откровенными бабьими сказками, приписывающими Нестору силу чудотворца, сравнимого с пророком Илией, но были и такие, что всерьез затронули, запали в душу, и на углях страсти закипали, рождая в Саше новое неизведанное чувство.

– Слышала, что ты мальчишкой под лед провалился, едва не утонул…

– Было такое. А еще шо? – вдруг щекой прижался к щеке, горячо, нежно… и у нее самой сердце защемило от нежности, так что голос задрожал:

– Еще говорят, что ты от казни спасся…

– Тож было. Кабы мамка мне годок рождения не подправила – отримав бы «столыпинский галстух»… а по малолетству прокурор решив, що и каторги вечной с меня хватит.

Нестор помрачнел, глаза опасно вспыхнули – видно, многое вспомнилось – и Саша обняла его крепче, постаралась отвлечь:

– Значит, и то правда, что ты в тюрьме долго сидел?.. До самой революции…

– В Бутырке, Сашенька. У вас на Москве. Ты, панночка, небось на балах плясала, пока я в кандалах да за решеткой свои университеты кончал.

Его горькие слова кольнули обидой – он словно упрекал ее в чем-то… но разве она виновата, что родилась в дворянской семье, разве человек волен это выбирать?

– Я редко бывала на балах, Нестор, и не особенно их любила. Я училась… сперва в гимназии, после в институте.

– Вот те на! И на кого ж ты там училась? – притворно удивился он.

– На доктора. Детского…

– Врешь!

– Нет, правду говорю. Я институт закончила как раз перед войной. Когда же война началась, хотела пойти на санитарный поезд – не позволили… и я работала в госпитале у Калужской заставы…

– Раненых перевязывала?

– Не только перевязывала. Лечила.

– Эвона что, любушка моя… – он смотрел на нее так, словно впервые увидел, и в глазах дрожала гордая нежность. – Пользу, значит, людям приносила, а не юбками по зале мела. Ну-ну, напрасно Лёва тебя аттестовал ледаркою да белоручкою… да и сам я, выходит, оплошал, засунул в культпросвет, докторше разве там место? Пойдешь в лазарет. Поставишь дело – помощников дам. Нам теперь врачи, медсестры во как нужны… Увечных много, лечить некому! А то ли еще будет, когда на Катеринослав пойду…

Это была самая длинная его речь с момента знакомства, и Саша поразилась, как фанатично вспыхнул взгляд атамана, какая святая убежденность в своей правоте зазвучала в голосе. Таким он до боли напоминал книжных кумиров ее отроческих лет – Овода, Спартака, Робина Гуда… хотя по сути был кем-то вроде Степана Разина и Пугачева, стремившихся к одной лишь вольнице, живших разбоем и немало чужой крови проливших…

– Нестор…

– Ну що опять Нестор?.. Не хочешь селян лечить? – он погас, глянул разочарованно, и Саша схватилась за него, чуть не встряхнула, чтобы снова посмотрел на нее с тем же интересом… и уважением:

– Хочу! Я же сразу, еще в первый день, спрашивала про больницу!.. У Севы… у Федоса… у Дуни даже, и никто мне ничего сказать толком не мог – мол, делай, что батькой велено, не лезь, куда не просят…

– Кто тебе такое сказал?! – зарычал он, и Саше снова пришлось его успокаивать, зацеловывать гнев… убеждать, что никто из его гуляйпольской свиты не виноват, а просто ее не поняли, вот и все. Атаман Нестор Махно… до чего же он был горяч, страстен, неистов во всем, что делал и говорил.

Они целовались и целовались, не в силах разъять губы, разомкнуть объятия, словно короткий и бурный разговор взломал невидимую преграду – так вешняя вода, прекрасным и солнечным мартовским днем, взламывает лед на Днепре…

Нестор все же первым взнуздал свою страсть, оторвался от Саши, но лишь затем, чтобы выдохнуть полуприказ-полумольбу:

– Дай роздягну тебя, кохана… покажись мне вся!

Она покраснела до корней волос – казалось, ничто больше не смутит, но он сумел – и робко кивнула, прошептала:

– А я тебя раздену… хочу тебя увидеть…

Он молча кивнул, и румянец на щеках стал ярче.

Вроде и понятно было обоим, что раздевания не избежать – в парилке, как в материнской утробе, все голые – но они, хоть и спали вместе целую седмицу, ни разу еще не стояли друг перед другом полностью нагишом. Нестор в постели и штанов не снимал, лишь расстегивал, что нужно, и на Саше вечно оставалась то сорочка, то нижняя юбка…

У нее так было и с мужем: в ночь после венца они сняли одежду, но сразу погасили свет, толком и не посмотрев друг на друга, да и после все происходило спокойно и пристойно… матушка была бы довольна. На пальцах одной руки можно было пересчитать, когда Роман Андреич с Сашей позволяли себе лишнее – «шалили», как смущенно говорил муж, и краснел по-девически от воспоминаний о медовом месяце в Италии, об осеннем Париже – ровно за год до войны – и о томных, длинных вечерах на даче в Крыму.

Ну а после революции, после декабрьского восстания в Москве, и в следующие полгода, когда обозленный и страдающий Роман связался с подпольщиками-красновцами, собираясь бежать на Дон, чтобы присоединиться добровольцем к Донской армии «спасителей России», им уже было не до любви… Саша переехала от мужа в квартиру заболевшей матери, чтобы ухаживать за ней – и только это спасло ее от ареста, когда за Романом пришли товарищи из ЧК.

Нестор был первым Сашиным любовником, первым, кто лаской коснулся ее застывшего, словно спящего тела – и, пробудив, подарил наслаждение такой силы, что она, забыв себя прежнюю, заново родилась на свет… Колдун ли он, привороживший панночку по своему хотению, или просто сильный упрямый мужик, страстный по натуре и не терпевший отказов, разбойник, играющий с добычей, прежде чем пустить на смех, больше не имело значения, и тревожные мысли не стоили ни гроша.

– Ну що ж ты заробела снова, любушка моя?.. – тихий голос Нестора стал низким, мурлыкающим, и от этого зова она истекла любовной истомой, потеряла дыхание… его руки мягко скользнули по Сашиным плечам – жакет упал на пол, за ним последовали блузка и лиф… освобожденные груди остро приподнялись, в надежде ощутить его ладони, но Нестор не спешил. Умело расстегнул пояс верхней юбки, снял, распустил шнуровку и стащил нижнюю. Ботики Саша сбросила давно, еще когда разувала атамана, и теперь стояла перед ним в одних панталонах и чулках. Он замер на миг, резко выдохнул сквозь зубы, прижался к ней бедрами, чуть потерся, но едва она подалась навстречу, отстранил:

– Тихише, бажана, не то не сдержу я жеребчика… вишь, как дыбится…

– Ты сам не дразни меня… – прошептала, укоряя, и взгляда не отвела: все, что хотела видеть сейчас – он, только он.

– Красуня… королевна моя заморская… – он снова чаровал ее голосом, ворожил глазами, и Саша сама не заметила, как осталась полностью нагой.

Она не испытала желания прикрыться, наоборот, хотелось, чтобы он смотрел, смотрел вот так, как сейчас – жарко, безумно… и восхищенно, истово, словно и о любви молил – и Богу молился.

– Сашенька… любушка… ты… хочу… – Нестор в словах потерялся, замер, вытянулся – и не противился, когда