О людях, котах и маленьких собаках - Эйлин О'Коннор

Несколько долгих минут счастье казалось почти возможным. Еще утром я с предусмотрительностью человека, наученного богатым опытом, убрала подальше псевдо-водостойкую тушь, не переносившую никаких слез. Теперь я готова была бросить ей вызов. Да, в зеркале до сих пор отражается бледная немочь со взглядом Элли, у которой только что прикончили Тотошку и показательно спалили фургончик. Но в моих силах положить этому конец!

Воспрянув духом и буквально восстав из пепла, я порхнула фениксом навстречу четвертому дарителю – и получила от него, разумеется, книгу.

Она называлась «Плетение из лозы».

Лозой-то меня и пришибло.

Подари он мне руководство по одновременному использованию мыла, веревки и табуретки, это не оказало бы такого воздействия. В некотором оцепенении открыв книжку на первой попавшейся странице, я машинально прочла, что инструмент для очистки ивовых прутьев от коры называется щемилка.

Только щемилки мне и не хватало. Феникс истошно крякнул напоследок и издох, оставив за собой пригоршню грязного пепла. Я похвалила себя за то, что не накрасила ресницы.

Ничто не могло явственнее доказать, что на всех моих мечтах поставлена жирная печать: НЕИСПОЛНИМО. Плетение корзин – вот мой потолок. Скажи спасибо, что не поклейка коробочек.

И как-то все это окончательно связалось в один узел, даже не узел, нет – пузырь, наполненный тоскливейшей сырой зимой без капли солнца и волшебства, какими-то гуру с жизнерадостным оскалом, начальством с синдромом Туретта, прокуренными кабинетами, дрожащими от страха лампами дневного света, и перемешалось в мутную колышущуюся массу. А где-то внутри нее задыхалась я, опутанная лозой, и не имела сил даже на то, чтобы биться в стенку этого пузыря.

– Ну, это, того… – сказал коллега, уставившись на меня глазками профессора Выбегаллы, – когда, значит, бухаем-та?

Лицо его отливало бледной синевой, как у утопленника. Все дело в лампах, сказала я себе. Мы все здесь выглядим как ожившие утопленники, за исключением руководящего звена с повадками упырей.

Мой взгляд упал на разворот, где был нарисован куст ивы, и я прочитала под иллюстрацией: «Если вы немедленно не просушите прутья, они потеряют ценность: потемнеют и могут даже загнить».

Могут даже загнить, повторила я про себя. Если вы немедленно не просушите.

Внезапно мне открылось, насколько полезная книга оказалась в моих руках.

Я молча встала, не слушая бухтение коллеги, вышла из кабинета и постучалась к начальству.

– А, мля, именинница! – поздравило начальство.

– Иван Сергеевич, я увольняюсь, – сказала я.

Начальство вздернуло губу, оскалило клык и облизнулось.

– Дура! – сообщило оно. – Куда ты нахер денешься? Вас, молодых юристочек, как дерьма. А я из тебя слеплю…

– …снеговика, – сказала я. – Спасибо, Иван Сергеевич. Я заявление сейчас напишу.

– …….! – сказало начальство. – Долбанулась что ли? Кто тебя возьмет? Чем ты будешь заниматься?

Вот на этот вопрос у меня внезапно был ответ.

– Буду плести из лозы, – сказала я.

Я бы хотела добавить, что в тот же день закрыла за собой дверь нашей фирмы навсегда. Но мне пришлось проработать там еще целый месяц, прежде чем я смогла, задыхаясь и кашляя, выбраться на берег и отползти от кромки гнилой воды. На эти тридцать дней моей настольной книгой стало «Плетение из лозы». Как только я чувствовала, что воздуха снова не хватает, я открывала ее на любой странице и погружалась в успокоительные сведения о видах плетения, о заготовке ивняка, о том, как плетут замкнутые окружности, как вымачивают прутья и отбеливают с помощью хлорной извести… Хлорная известь, я чувствовала, мне непременно понадобится.

Лоза, едва не утащившая меня на дно, каждый день из этих тридцати протягивала прутик помощи и держала меня крепче, чем канат. В глазах сослуживцев я выглядела опасной умалишенной, помешавшейся на плетении: когда однажды у меня без спроса попытались взять книгу, я замахнулась на коллегу гражданско-процессуальным кодексом. И если бы он в испуге не вернул мое сокровище на место, встреча его с законом была бы неизбежной.

В конце месяца я вышла, унося с собой в пакете мягкие рабочие туфли, глиняную фигурку овцы, подаренную на прощание главбухом (я же сказала, правдолюбивая женщина) и свою магическую книгу о лозе. Три других успели перекочевать ко мне домой еще раньше.

Гейджа в итоге утащила случайная мамина знакомая. Карнеги канул в неизвестность. «Искусство макияжа» забрала моя подруга и была очень рада: она любила эксперименты с внешностью.

«Плетение из лозы» осталось лежать у меня на полке. Я больше ни разу не брала ее в руки. Тем удивительнее, учитывая количество переездов и то, с какой маниакальной страстью я избавляюсь от ненужных вещей, что лоза кочевала со мной последние пятнадцать лет и в итоге осела в моем книжном шкафу.

Пусть там и остается, думаю я каждый раз, расчищая шкаф.

На всякий случай.

P.S. «Следует учитывать, что летом в период бурного роста побегов (вегетации) древесина довольно хрупкая. Прут не столь гибок и дает до тридцати процентов поломок. Поэтому лучшим для заготовки прутьев считается время с конца осени и до ранней весны».

Было время, когда я жила одна. И как у многих одиноких людей, у меня имелась целая компания собеседников.

Поначалу единственной, с кем я разговаривала, была стиральная машинка. Я садилась на пол и слушала, как она флегматично пережевывает мое белье. Стиральную машину звали Зорька, потому что я запускала ее под утро: тогда электричество дешевле.

Потом в моей жизни появился тостер Сонни Корлеоне. Он был скуп на эмоции, но заботлив: тосты получались в меру обугленные и с отчетливыми, однако не чрезмерными, следами физического воздействия на румяных боках.

Электрический чайник отличался способностью к активному слушанию и булькал всегда в тему. Правда, долго не выдержал такого режима, спекся, и пришлось мне кипятить воду в синей эмалированной кастрюльке, которая была дура и умела только старчески однообразно дребезжать крышкой.

Однажды ниоткуда возник Кактус. Он был без имени, породы и национальности, просто Кактус: материализовавшаяся в пластиковом горшке идея кривобокой грязно-зеленой лепешки с тремя свирепыми колючками врастопырку. Ни до, ни после я не встречала настолько несимпатичного растения. Долгое время оправданием его уродству и ожесточенным попыткам процарапать мне руку до кости служила смутная, но волшебная перспектива его цветения. Пусть мерзкий, думала я, пусть некрасивый, пускай даже вредный и злобный, как престарелый скорпион. Но ведь случится же в конце концов чудо, озарится сиянием хмарь, расступятся униженно скептики и будут посрамлены, ибо это растительное чмо разродится прекрасным лучистым цветком, нежно-розовым, как подгузник.