О людях, котах и маленьких собаках - Эйлин О'Коннор

И я поливала Кактус, разговаривала с ним, даже удобряла, невзирая на его усилия причинить мне максимум острой боли всякий раз, когда я оказывалась в зоне досягаемости. Как большинство женщин, ожидающих награды за свой вклад в отношения, я проявляла евангельское терпение, а смирением превосходила дядю Тома из известной хижины.

Пока, наконец, мне в руки не попался справочник комнатных растений, где я прочла, что данный сорт кактусов цветет раз в тридцать восемь лет, да и то если сочтет, что был достаточно обласкан судьбой за все предыдущие годы. Учитывая характер моего экземпляра, можно было ожидать, что он разродится цветком только к моим похоронам. Никакие иные события не удовлетворили бы его в достаточной степени.

В тот же день я вынесла Кактус в наш тусклый подъезд с осиплыми сквозняками, где на подоконнике уже приютились ничейные фикус и щучий хвост. Кактус не мог поверить в происходящее, брюзжал, что он единственный, кто еще худо-бедно соглашался меня терпеть, ты посмотри на себя, кому ты будешь нужна в свои потрепанные девятнадцать, опомнись, войди в разум, потом ведь станешь каяться и землю целовать, но поздно будет!

Я аккуратно пристроила его на подоконнике, он ухитрился напоследок изловчиться и вонзить в меня колючку, и я вернулась в квартиру, слизывая кровь с запястья.

Стиральная машинка пробормотала вполголоса что-то одобрительное. Тостер рявкнул, что давно пора было гнать засранца, и будь его воля, он бы ему горшок закатал в цемент. Кастрюля забренькала было истошно про милосердие, второй шанс и «мы всегда в ответе за тех, кого приручили», но когда я убавила под ней газ, растеряла весь свой гуманизм и прекратила экзюперить.

Месяцев пять все шло как обычно. Фикус и щучий хвост забрали. На их месте появились новые цветы, и им в свое время тоже пришел черед обрести подходящих владельцев. На подоконнике организовалось нечто вроде стихийного клуба по обмену изгнанными комнатными растениями, и каждому рано или поздно доставалось свое счастье.

Но как бы ни изменялся групповой портрет нашей подъездной флоры, одно оставалось постоянным: грязно-зеленый Кактус с тремя колючками врастопырку. Он сильно потускнел, утратил задор, и даже иглы у него обветрились. Чем дальше, тем яснее становилось, что он понемногу загибается.

Сырым мартовским вечером я остановилась напротив него. «Пойдем, – говорю, – чудовище». Не то чтобы мне стало его жалко или проснулась совесть. И даже не порыв человечности залетел в мою душу вместе с весенними сквозняками. А просто стало ясно, что вреда от него больше не будет, а раз так, то почему бы и нет.

Кактус смотрел с опаской. Как будто он тоже читал справочник комнатных людей, и там говорилось, что данный сорт женщин расцветает раз в тридцать восемь лет, наделав прежде изрядно гадостей окружающим кактусам, причем цветение крайне непродолжительно и не способно удовлетворить изысканный вкус.

В конце концов, он согласился вернуться на шкафчик в моей кухне.

Логика текста требует красивой развязки, но что ж поделать, если с цветением так и не сложилось. Я пересадила Кактус в приличный горшок, но и тогда он не снизошел до этих ваших мелкобуржуазных радостей. По-прежнему ненавидел все живое и даже зеленел в мою сторону с отвращением, как будто состоятельный господин с бобровым воротником, брезгливо морщась, подавал на опохмел приставучему алкашу.

Иногда, правда, я ловила на себе заинтересованный взгляд. Мол, как ты там – не зацвела еще? Так я и думал. Дождешься от вас. Жлобье!

Потом мы расстались. Кактус уехал к моей знакомой любительнице кактусов, а я, захватив с собой тостер, перебралась в другую квартиру.

Когда мы в последний раз виделись с Кактусом, он выпирал из горшка во все стороны, точно Ниро Вульф из своего кресла, раздражительный и брюзгливый. По старой памяти кольнул меня, но без особой злости, скорее чтобы не растерять навык. Была в этом обнадеживающая привычность, успокоительное следование ритуалам. Думаю, если бы я увидела его смирным и в цвету, то испугалась бы, что что-то идет не так.

Но, думаю, мне это не грозит. Есть вещи, которые не меняются или меняются до того синхронно с вами, что уловить метаморфозу почти нереально. Можно поймать расфокус зрения и правым глазом увидеть себя в настоящем, а левым – в девятнадцать лет, в пустой квартире на четвертом, где рвано гудит стиральная машинка, выстреливает хлебом тостер да Кактус щурится со шкафа в надменной уверенности, что ничего путного от меня не дождешься.

Не так уж он и неправ, думаю я, сдвигая крышку облупившейся синей кастрюльки, в которой по старой памяти периодически грею воду.

Впрочем, у меня есть еще целых два года.

В аквариуме плавали рыбы – выбирай не хочу, и он приготовился выловить вон ту, с толстым лбом, как у биологички Ирины Тихоновны, которую в седьмом классе боялся больше других учителей. Она была завуч. В увесистом слове «завуч» ему слышался стук круглой синей печати, штампующей по клетчатым тетрадным листам: «Завуч! Завуч! Завуч!»

Очень похожа. И лоб такой же, и эти медленные степенные движения, и надменный взгляд сквозь круглые очки, которых на самом деле нет, но легко вообразить, будто есть.

«Запечь! – решил он. – Нет, пусть на гриле. Нет, запечь». И ухмыльнулся.

Девочку, стоявшую рядом, он поначалу вообще не заметил. Какие девочки, когда тут столько рыбы! Он давно не ел свежих морепродуктов. И в ресторан не ходил давно, особенно в такой: приличный, с огромным аквариумом, с деловитыми поварами и веселыми официантами, где ты словно предоставлен самому себе, но лишь до тех пор, пока тебе не надоест эта иллюзия.

Он черпнул сачком. Рыба встревожено забилась.

Но прежде, чем он успел поднять ее на поверхность, звонкий голос рядом сказал:

– Это Ермолай.

– Что?

Девчонка высунулась из-за аквариума. Лет семи, может, восьми, он не разбирался в детях.

– Ермолай, – уверенно повторила она. – Его так зовут. Ермолай Степанович.

Он посмотрел на рыбу, набухшую серебристым боком через сачок, на девочку, и снова на рыбу. Ермолай Степанович, ну просто блеск.

Пришлось вернуть сачок в зеленоватую воду. Рыба по имени Ермолай облегченно заскользила прочь. Он поискал-поискал, стараясь не обращать внимания на ребенка, и выбрал себе другую рыбину. Эта была чуть меньше и не так нравилась ему, но что поделать: запечь на гриле кого-то, наделенного именем, он никак не мог.

– А это Матильда, – сказали под рукой. Он чуть сачок не выронил от неожиданности. – Матильда Арчибальдовна.

Самое смешное, что имя действительно подходило. В тот самый момент, когда девчонка сказала «Матильда», он понял, что так ее и должны звать, эту серо-голубую красавицу с ленивым взглядом и веерообразным хвостом.