Смерть в чужой стране - Донна Леон

Майор приоткрыл дверь и сказал кому-то, находившемуся в коридоре:

— Пино, принеси нам два кофе и бутылку минеральной.

Потом вернулся и сел на свое место за столом.

— Прошу прощения, мы не смогли прислать за вами машину прямо в Венецию. Сейчас трудно получить разрешение на выезд в провинцию. Надеюсь, вы нормально доехали.

Брунетти знал по долгому опыту, что необходимо потратить какое-то время на прощупывание собеседника, чтобы понять, с кем имеешь дело, а добиться этого можно одним-единственным способом — говорить приятные и любезные вещи.

— С поездом не было никаких проблем. Шел по расписанию. В Падуе полно студентов университета.

— Мой сын учится в тамошнем университете, — без всякой надобности сообщил Амброджани.

— Вот как? А на каком факультете?

— На медицинском, — сказал Амброджани и покачал головой.

— Разве это плохой факультет? — спросил Брунетти, искренне недоумевая. Ему всегда говорили, что преподавание медицины в Падуанском университете поставлено лучше, чем во всей стране.

— Нет, дело не в этом, — ответил Амброджани и улыбнулся. — Я не доволен, что он выбрал медицинскую карьеру.

— Почему? — удивился Брунетти. Ведь это итальянская мечта — служить в полиции и иметь сына, который учится на врача.

— Мне хотелось, чтобы он стал художником. — Он снова покачал головой, на этот раз грустно. — А он захотел стать врачом.

— Художником?

— Да, — ответил Амброджани. Потом улыбнулся, продемонстрировав свои ямочки, и добавил: — Но при условии, чтобы он не рисовал дома. — И он ткнул пальцем через плечо. Брунетти увидел, что стены увешаны маленькими рисунками, почти сплошь приморскими пейзажами, на некоторых были изображены руины замков, и все они были выполнены в изящной манере, имитирующей неаполитанскую школу восемнадцатого века.

— Это ваш сын рисовал?

— Нет, — сказал Амброджани, — его рисунок вот тот, наверху. — И он указал на стену слева от двери, где Брунетти увидел портрет старой женщины, которая смело смотрела на зрителя, держа в руках полуочищенное яблоко. В этом рисунке не было изящества, присущего другим, но он был добротен.

Если бы те, первые рисунки были сделаны сыном майора, Брунетти понял бы, почему тот сожалеет, что его сын предпочел медицину. Но судя по всему, юноша сделал правильный выбор.

— Очень хорошо, — солгал он. — А чьи остальные?

— А это мои работы. Я сделал их много лет назад, еще когда был студентом. — Сначала ямочки на щеках, а теперь еще эта мягкая, изящная манера рисовать. Пожалуй, эта американская база окажется местом сюрпризов.

В дверь коротко постучали, и она распахнулась прежде, чем Амброджани ответил. В кабинет вошел капрал в форме, неся поднос с двумя кофейными чашками, стаканами и бутылкой минеральной воды. Он поставил поднос на стол Амброджани и удалился.

— Все еще жарко, как летом, — сказал Амброджани. — Лучше пить побольше воды.

Он наклонился вперед, подал Брунетти его кофе, потом принялся за свой. Когда кофе был выпит и каждый взял в руку по стакану с минералкой, Брунетти решил, что можно перейти к разговору.

— Известно что-нибудь об этом американце, сержанте Фостере?

Амброджани сунул палец в тоненькую папку, лежавшую на столе сбоку, очевидно, досье на мертвого американца.

— Ничего. Нам — ничего. А американцы, разумеется, не дадут нам досье. То есть, — быстро поправился он, — если у них есть на него досье.

— А почему они его не дадут?

— Долгая история, — сказал Амброджани как бы заколебавшись, это означало, что его требуется подтолкнуть.

Всегда готовый пойти навстречу, Брунетти спросил:

— Почему?

Амброджани поерзал на стуле, который был явно мал для него. Потом ткнул пальцем в папку, выпил воды, поставил стакан, снова ткнул пальцем в папку.

— Американцы, как вы понимаете, находятся здесь с тех пор, как кончилась война. Они обосновались на этой базе, она разрослась и продолжает расти. Здесь их тысячи, вместе с семьями. — Брунетти не понимал цели столь длинного вступления. — Потому что они здесь уже так долго и, может быть, потому, что их так много, они склонны, ну… склонны смотреть на эту базу как на свою собственность, хотя в договоре ясно указано, что эта территория остается итальянской. Остается частью Италии. — И он снова заерзал.

— Какие-то сложности? — спросил Брунетти.

Амброджани ответил после долгой паузы:

— Нет. То есть не совсем сложности. Вы же знаете, каковы эти американцы.

Брунетти слышал такое много раз — о немцах, славянах, британцах. Всякий полагает, что другие — «какие-то там», хотя никто не может сказать, какие именно. Он поднял подбородок в знак вопроса, понуждая Амброджани продолжать.

— Это не высокомерие. Не думаю, что они понимают, какими высокомерными они выглядят. Это вам не немцы. Американцам кажется, что все вокруг, вся Италия принадлежит им. Как будто, обеспечивая ее безопасность, они решили, что ею владеют.

— А они действительно обеспечивают безопасность Италии? — спросил Брунетти.

Амброджани засмеялся.

— Наверное, так оно и было — после войны. И может, в шестидесятые годы. Но я не уверен, что несколько тысяч парашютистов, находясь в Северной Италии, что-нибудь решают в теперешнем мире.

— И многие так думают? — спросил Брунетти. — Я имею в виду военных, карабинеров?

— Да, полагаю, что многие. Но нужно понимать, как американцы смотрят на вещи.

Для Брунетти это явилось просто откровением. В стране, где большая часть общественных институтов уже не пользуется уважением, только карабинерам удалось сохранить свою репутацию. Большинство считает, что они не коррумпированы. И это при том, что сами карабинеры в народном сознании стали посмешищем, превратились в персонажей мифа, в классических шутов, чья легендарная глупость вызывает восторг у всей нации. И все же здесь сидел один из них, пытающийся объяснить чужую точку зрения. И явно понимал ее. Замечательно.

— Какая у нас в Италии военная сила? — задал явно риторический вопрос Амброджани. — Мы, карабинеры, — добровольцы. Но армия — она состоит из призывников, за исключением тех, кто избрал армейскую карьеру. А призывники — дети восемнадцати-девятнадцати лет, и им так же хочется быть солдатами, как… — Здесь он остановился, ища подходящее сравнение. — Как хочется готовить еду и застилать свои постели, чем им и приходится заниматься в армии, возможно, впервые в жизни. Это потерянные полтора года, время, когда они могли бы работать или учиться. Они проходят сквозь грубую, бездарную муштру и больше года живут грубой, бездарной жизнью, одетые в поношенную форму и получая такое жалованье, что его не хватает на сигареты.

Все это Брунетти знал. У него тоже были свои восемнадцать месяцев.