Между молотом и наковальней - Николай Лузан

— Привал! Разбить лагерь!

Горестно вздохнув, полковник Коньяр распорядился:

— Оказать помощь раненым! Захоронить погибших!

Похоронная команда, санитары и лекари разошлись по полю боя, чтобы собрать скорбные плоды войны. В лагере тем временем быстро налаживалась походная жизнь. У излучины реки квартирьеры и обозные команды принялись ставить палатки, разжигать костры и готовить в котлах неприхотливую пищу. Но едкий запах гари, исходивший от развалин догорающего селения, а еще больше удушающий смрад разложившихся от нестерпимого жара человеческих тел и трупов животных вынудили перенести лагерь выше, на поляну, где когда-то был выгон для овец.

Прошло несколько часов, и привычные к походной жизни пехотинцы артиллеристы и казаки закончили его оборудование. К этому времени повара приготовили пищу, и шеренги бойцов выстроились у полевых кухонь. Рассевшись у костров, они молча поедали запоздалый ужин. Горечь понесенных утрат не могли смягчить ни обилие мяса, ни пузатые бутыли со спиртом, из которых щедрой рукой разливали по оловянным кружкам расторопные интенданты. В тот вечер в лагере не было слышно ни песен, ни смеха. Помянув погибших и выпив за здоровье раненых, офицеры, солдаты и казаки разошлись по палаткам.

Полковник Коньяр, перекусив у походного котла, вместе с начальником штаба майором Вронским проверил ближние посты и возвратился к себе в палатку. В ней, за пологом, ординарец Спиридон подготовил дубовую бочку с горячей водой. Коньяр стащил с себя пропыленный, отдающий кислятиной мундир и с головой окунулся в пахнущую луговыми травами воду. Вместе с грязью, сошедшей с измочаленного тела, ушла и горечь от потерь — это извечное проклятие командира.

В соседней палатке, где располагались офицеры штаба, какое-то время раздавался монотонный гул голосов и лязг оружия, но вскоре и там наступила тишина. Лагерь забылся в крепком сне, и лишь в двух местах еще продолжали копошиться людские тени. У дальнего, вынесенного за пределы лагеря и наспех огороженного плетнем из орешника навеса десяток мрачных и неразговорчивых бойцов в свете факелов долбили кирками неподатливую каменистую землю, роя братскую могилу. В сотне метров от них, у горного разлома, под охраной караула другая похоронная команда засыпала камнями трупы горцев.

В центре лагеря тоже все еще напоминало о недавно закончившемся бое. В свете чадящих фитилей хирурги, забрызганные с головы до ног гноем и кровью, кромсали изболевшуюся от страданий человеческую плоть. Пронзительные крики и мучительные стоны, мольба и плач раненых разносились далеко за пределы лагеря, но на них мало обращали внимания те, кому сегодня повезло больше. Офицеры и солдаты, дворяне и крестьяне, не один год варившиеся в безжалостном котле Кавказской войны, давно сжились со смертью и воспринимали ее как неизбежное зло. Они знали, что за их жизни, здесь в горах, где стрелял каждый камень, а за поворотом тропы подстерегала засада, не могли поручиться ни полковник Коньяр, ни Кавказский наместник, ни сам Господь, и потому были рады одному тому, что остались живы.

Густая ночная мгла опустилась в долину, лагерь ненадолго забылся в коротком сне, и только часовые продолжали нести службу на постах и в дальних секретах перед перекатом реки и на горных тропах. Их напряженный слух ловил каждый подозрительный звук, каждый шорох. Но сумрачные горы и леса, уставшие от орудийного грохота и вида смерти, витавшего над лагерем, хранили скорбное молчание.

Луна выплыла из-за снежной шапки на вершине горы Химс, тусклым светом осветила узкую, местами разрушенную сходами лавин и камнепадами единственную дорогу. По ее туго закрученному серпантину медленно, напоминая огромную черную гусеницу, двигались колонна беженцев из селения Гума и остатки смешанного отряда убыхов и абхазов. Они отходили к высокогорному селению Псху — последнему оплоту сопротивления горцев в Западной Абхазии.

Скрип колес телег, плач детей и стоны раненых задолго до появления у передовых постов перед селением предупредили часовых о приближении страшной беды. Она подняла на ноги всех от мала до велика и объединила в безутешном горе. Женщины делились последним, а мужчины готовы были стоять насмерть, но не дать врагу захватить Псху. То, что бой был неизбежен, подтвердили и разведчики, вернувшиеся утром с берегов Гумисты. Передовые отряды полковника Коньяра пока еще не перешли реку, но приготовления, что шли в лагере полным ходом, не оставляли сомнения в предстоящем наступлении.

Дальше медлить было нельзя, и командиры псхувцев, убыхов и абхазов собрались на военный совет. В небольшой комнате дома Уруса Отырбы было не повернуться, но никто не роптал и не жаловался. Опытные и умудренные жизнью воины ясно представляли, что на этот раз матерый вояка Коньяр не отступит и сделает все, чтобы не дать им вырваться из кольца окружения. Обменявшись молчаливыми взглядами, они сошлись на самом опытном из них — это Коса Авидзба. Тот встал из-за стола, протиснулся на середину и, положив руку на рукоять старинного кинжала, перешедшего ему от отца, обвел взглядом притихших воинов и печально произнес:

— Братья! Будем смотреть правде в глаза! Коньяр наглухо закупорил ущелье и не сегодня, так завтра появится здесь.

— Проклятый пес! — процедил сквозь зубы Гедлач Авидзба.

— Пусть только сунется! Вышибем из него все потроха! — угрожающе зарычал Зафас Гума.

— Легко сказать — вышибем. А чем? У нас всего две пушки и меньше трехсот сабель. У Коньяра их в два раза больше и целая батарея, — остудил его пыл Коса.

— А что, лучше сидеть и ждать, когда нас перережут, как баранов?! — в сердцах воскликнул Зафас.

— Если умирать — так с честью! — присоединился к нему Апсар Атыршба.

В ответ послышался одобрительный гул. Самые горячие схватились за кинжалы, и проклятия посыпались на Коньяра и его солдат.

— Эти собаки захлебнутся в крови!

— Шакалы!

— Они здесь найдут свою могилу!

Коса сохранял выдержку и, дождавшись, когда погас гнев, продолжил:

— Я еще не закончил. Сидеть сложа руки никто не предлагает, но идти в лоб на Коньяра — это самоубийство. Зря положим себя и отдадим под нож детей и жен. Надо искать другой выход.

— А какой, если обложили со всех сторон? — кипятился Зафас.

— Еще остался Адзагшыпский перевал!

— Перевал?! — переспросил Апсар и, покачав головой, с сомнением произнес: — В апреле через него не пробиться. Там снега выше головы.

— Это наш единственный шанс, — стоял на своем Коса.

— А старики, дети, раненые?! — напомнил Зафас.

— С таким обозом от казаков не оторваться, — заключил Гедлач.

И этот последний убийственный довод, казалось бы, похоронил все надежды вырваться из капкана, в который их загнали войска Коньяра. Гнетущее молчание вновь воцарилось в комнате. Коса нервно теребил рукоять кинжала и напряженно искал выход. В их положении рассчитывать на чью-либо помощь уже не приходилось, а с теми силами, что остались, пробиться к морю было невозможно — он, как опытный воин, хорошо это понимал. Оставалось полагаться только на чудо.