Папа, ты сошел с ума - Уильям Сароян

— Американцы не создали еще свое кушанье?

— Не кушанье, а душу. Еще нет.

— Надеюсь, па, что книга у тебя выйдет отличная.

— Спасибо. А как же твоя повесть?

— Не получится она, па.

— Почему?

— Да потому что, как только я собираюсь писать, тут же начисто забываю все, что помнил.

— Надо же, — сказал отец и пустился бежать, и я сорвался с места и побежал за ним.

Я думал, что отец пробежит немного и остановится, но он не остановился, а только слегка замедлил бег. Я догнал его, и дальше мы побежали рядом. Вскоре мне захотелось остановиться, но разве я мог? — ведь отец считает, что я никогда не устаю. Он бежал, и я вовсю старался не отставать. И вдруг я почувствовал такую усталость, что чуть было не сказал: «Хватит, па, я сейчас свалюсь». Но я просто не мог позволить себе такое. Я должен был бежать дальше и бежал, и хорошо сделал, — через минуту-другую я снова почувствовал себя бодрым и сильным. Так мы добежали до самого конца Малибу-роуд, и тут отец мой сказал: «Ну и крепкое ты животное, Пит. Я просто обессилел. Я просто вынужден остановиться. И обратно я хочу идти как можно медленнее, спокойненько поглядывая вокруг».

— Хочешь, скажу тебе свой секрет, па?

— Ну?

— Я устал гораздо раньше тебя, но мне стыдно было признаться.

— Это очень хорошо. Это очень хорошо, когда оказывается, что ты способен на большее, чем предполагал.

Теперь он шел легко и неторопливо, подталкивал носком камешки, иногда нагибался и подбирал какой-нибудь и прятал в карман, и говорил:

— Мы всегда, в сущности, способны пойти дальше, чем думаем. Нужно только, чтобы время от времени нам об этом напоминали. Я начал бежать, оттого что мне было хорошо, и думал, что через минуту остановлюсь, но потом мне захотелось проверить, сколько я могу пробежать. Что ж, мы пробежали не меньше чем четверть мили.

— А мне показалось, что все десять миль.

— Так кажется, хотя тут едва только четверть. Я раз сто хотел остановиться и думал, вот-вот не выдержу.

— Я тоже.

— Надо сказать, что ты имел полное право. Четверть мили многовато для десятилетнего мальчика.

— У индейцев мальчики и десять миль пробегают.

— Совершенно верно. Это зависит, по всей вероятности, от тренировки и еще от того, чем занимаются их отцы. Я думаю, что отцы у них много и хорошо бегают. Ну а я — я большей частью пишу.

— Поваренные книги.

— И поэмы. Я начал писать их давно, но до сих пор опубликовал только три.

— Почему же?

— Главным образом потому, наверное, что не предлагал их издателям. Но есть и еще причина — кое-что из написанного писателю хочется сохранить для себя самого. Я знавал одного художника в Сан-Франциско, его звали Мэтью Барнс, он работал над картиной целый год — и когда находился при ней, и когда был от нее далеко, — а потом кто-нибудь, увидев эту картину, изъявлял желание купить ее, но Мэт не продавал, хоть и нуждался в деньгах позарез. Он просто не мог расстаться с картиной. Он хотел, ему необходимо было сохранить ее для себя.

— А хорошие были картины?

— Очень. Конец мира — во льду. И вот то же самое с моими поэмами. Они хорошие. И все-таки я ими недоволен.

— Почему?

— Они должны быть лучше. Они очень хорошие, но должны быть прекрасными.

— Но среди них, наверно, есть и прекрасные?

— В них есть прекрасные места, но если брать в целом, то ни одна из них не получилась прекрасной, а мне хочется написать именно такую поэму.

— Я скажу тебе, как это сделать. Ей-богу, скажу.

— Как?

— Напиши короткую поэму. Совсем коротенькую.

— Ладно, — сказал отец. — Пора домой.

У каждого человека свое представление о доме.

Какое оно у моего отца, я знаю, потому что живу в его доме, вижу этот дом, чувствую его запах, хожу по его комнатам, спускаюсь и поднимаюсь по его лестницам, ем и сплю в нем, развлекаюсь и разговариваю, думаю и учусь. Это одно из лучших, если не лучшее представление о доме, когда-либо и кому-либо приходившее в голову, и я рад, что у отца моего оно оказалось таким, но у меня у самого есть на этот счет мое собственное представление.

По мне, дом — это невысокая постройка на вершине горы, куда добраться можно на вертолете. Мой дом — это одна-единственная комната со стенами из стекла и формой похожая на половинку яйца, поделенного в длину. Мой дом — это глаз. Я живу в нем высоко на горе и оттуда наблюдаю, что происходит внизу. Когда мне хочется к людям, я сажусь в свой вертолет и лечу туда, где они. Я провожу с ними несколько часов, а потом возвращаюсь обратно. В моем доме есть все, что нужно для работы: стол, пишущая машинка, бумага, книги, фотоаппарат, перья, карандаши, краски, кисти, пианино, проигрыватель, радио и телевизор. Я могу, если захочется, включить телевизор и посмотреть на людей, которые внизу, и послушать, как они кричат-надрываются, призывая друг друга к добропорядочности и любви, а также и покупке каких-нибудь лезвий, или пива, или сигарет, или автомобилей. Я могу включить телевизор и смотреть на них и слушать и радоваться, что я не там, не внизу, не с ними и не кричу о чем-нибудь сам, о чем-нибудь вроде клочка земли или горстки монет для каждого рожденного на свет человека. Конечно, каждому рожденному на свет человеку полагается и сколько-то земли, и денег, но я не намерен быть среди тех, кто шумит про это и надрывает глотку. Никто ведь все равно ни земли не получит, ни денег, так что к чертям все это.

В моем доме я буду занят работой. Я буду начинать какую-нибудь работу и кончать ее, а потом придумывать новую. Я могу даже придумать целый язык — новый язык, на котором невозможно сказать неправду. Я могу сделать и такое… и тогда, разве они тогда не узнают, кто это для них сделал?

— Знаешь, па, я хочу что-нибудь сделать.

— Бьюсь об заклад, что ты действительно хочешь.

— И у меня есть идея.

— Давай-ка выкладывай.

— Ну… ты ведь знаешь людей, па?

— Немножко.

— Так вот, я намерен сделать нечто такое, от чего они станут совсем другими.

— Да?

— Да, папа. Я сделаю нечто такое, после чего люди не смогут уже лгать и обманывать.

— Желаю тебе удачи.

— По-твоему, у меня это не получится, да?

— Пока что ни у кого это не получалось, но, бог знает, быть может, ты и есть тот самый, у кого это получится наконец.

— Значит, такая мысль приходила в голову многим?

— Каждому, кому вообще приходили в голову мысли.