Папа, ты сошел с ума - Уильям Сароян

— Охотно дам, потому что хочу в этом разобраться.

— Я думаю, — сказал мой отец после минутного молчания, — я думаю, вывод тут такой. Он умер, конечно, но в доме у нас, на стене, всегда висела его фотография. Ты знаешь, о которой я говорю, потому что с тех пор, как тебе исполнилось шесть, она висит в твоей комнате, над столом.

— Да, я знаю. Но может быть, что он живет сейчас где-нибудь, несмотря на все — живет?

— Может быть.

— И далеко?

— Нет, очень и очень близко.

— Ты его видел?

— Да, видел. В сущности говоря, я вижу моего отца всякий раз, когда смотрю на тебя.

— Это не шутка?

— Это правда.

— Но на самом деле это не так?

— На самом деле это не так, но ты, я думаю, меня понял.

— Я тебя понял, па.

В один из дней утром отец сказал:

— Ну вот наконец и последний день старого года. И вот тебе полицейский свисток, а мне армейский горн. Год кончится в полночь через семнадцать часов, но мы с тобой, для забавы, продудим конец ему — сейчас.

Так мы и сделали.

— С Новым годом, — сказал отец.

— С Новым годом, — сказал я.

На следующее утро, когда мы проснулись, был первый день нового года.

— Я не вижу никакой разницы.

— А ее, пожалуй, и нет, — сказал мой отец. — Но поскольку это все-таки первый день новорожденного года, будет неплохо, если ты залезешь в ванну и хорошенько помоешься.

Я послушался его, пошел в ванную комнату и не просто пополоскался под душем, а по-настоящему выкупался. Когда я вылез из ванны, вытерся досуха и вернулся в комнату, на кровати моей была разложена вся одежда, какая имелась у меня в этом доме.

— Выбери сам что хочешь, — сказал из кухни отец.

Я оделся, причесал волосы и чистенький предстал перед ним.

Он окинул меня быстрым взглядом и сказал:

— Ну вот, теперь перед нами опрятный, чистенький мальчик, если только бывают на свете такие мальчики.

Стол был уже накрыт и еда расставлена — горячие блины, сироп, какао, кофе, абрикосы из банки, вареные яйца, грудинка, масло, сыр, холодец и кружками нарезанные помидоры.

Мы сели и принялись за всю эту снедь, и я все ел и ел, уписывал за обе щеки, потому, наверное, что от купанья разыгрывается аппетит.

— Никогда я так чудесно не завтракал.

— Продолжай в том же духе. В печке у меня есть еще блины.

— Где ты взял сироп?

— Сам приготовил. Весь графин обошелся нам в три цента, не больше. Мы экономим деньги на каждой мелочи.

— Он очень вкусный, особенно если запивать грудинку.

— Я считал, что в первый день нового года завтрак у нас должен быть грандиозный.

— Такой он и получился.

— Мы живем только раз, как говорится.

— Хватит и раза.

— Тебе не хотелось бы жить дважды?

— Не знаю, па. А тебе?

— Тоже не знаю. Иногда думаю, что хорошо было бы прожить всю жизнь сначала, а иногда благодарю Бога, что большую часть ее уже прожил.

— Но приятно все-таки вкусно поесть. Особенно за завтраком.

— Без еды и сна нам просто нет жизни.

— Ну и забавно же, — сказал я.

— Вот именно, что забавно.

— Я про жизнь говорю. Веселое дело — жить.

— Да, — сказал мой отец. — Очень даже веселое, но в жизни человека не бывает такого дня, в котором к веселью не примешивалось бы немножко боли, печали и сожалений.

— Ну и пусть. Что вреда от «немножко боли, печали и сожалений»? Давай сядем в машину, па, и поедем к холмам и там сойдем и побродим немного.

— Ладно, — сказал мой отец. — Этот мир — он твой, ты же знаешь, мой мальчик.

Мы бродили по холмам в окрестностях Малибу, и это было замечательно. Это было все равно что присутствовать в мире при самом его начале, когда все твари земные еще таятся неведомо где и их не видно, но ты знаешь, что они тут, рядом. Ты знаешь, что глаза их открыты. Ты знаешь, что они следят за тобой и по-своему о тебе судят. Ты это чувствуешь. Животные никогда не приближаются к человеку сами, они просто укрываются где-то и из укрытия своего ведут за ним наблюдение. Им вовсе не хочется распознать человека. Им надо только, чтоб человек не тревожил их.

— Тебе приходилось сражаться с драконом, па?

— Да. Когда я был еще мальчишкой, мне не раз приходилось вступать в кровавые сражения с этим чудищем.

— А с какими драконами ты сражался?

— Со всякими. И с огнедышащими, и с крылатыми.

— А бывают такие драконы, которые и крылатые, и огнедышащие?

— Нет, — сказал отец. — Я счастлив признаться, что никогда не нарывался на такого.

— А я вот нарвался однажды. В тот миг во мне взыграла сила Самсона. Я вцепился дракону в пасть и разорвал ему челюсти, а он, подыхая, весь так и колотился об землю и не хотел сдаваться.

— Здорово.

— Мы с тобой оба плетем небылицы, правда, па?

— Правда.

— А я б хотел, чтобы огромный невероятный дракон вышел бы сейчас наяву мне навстречу и кинулся бы на меня, я б ему показал тогда парочку лучших своих приемов. Они дерутся подло, ты ведь знаешь, но мне отлично известны их трюки, а вот им мои — неизвестны.

— Каковы же твои приемы?

— Быстрота. Я самое быстрое животное на свете. Быстрота и сила. Я самый сильный из всех, кто когда-либо хватал руками дикого зверя и разрывал его на куски.

— Здорово, — сказал мой отец.

Когда мы вернулись домой, в комнате звонил телефон. Мы вошли, и отец взял трубку и стал слушать голос, идущий с другого конца провода, а я стал следить за его лицом. Отец сказал множество слов о множестве вещей, и потом он повесил трубку, и я спросил:

— Кто это звонил?

— Нью-Йорк.

— Чего он от тебя хочет?

— Этот человек в Нью-Йорке хочет, чтоб я написал пьесу.

— Зачем?

— Чтобы он мог ее поставить и сделать на ней деньги.

— Ты напишешь?

— Если он пришлет мне тысячу долларов.

— А он пришлет?

— Сказал, что пришлет, но кто его знает.

— Почему он хочет, чтобы именно ты написал пьесу?