Огонь блаженной Серафимы - Татьяна Коростышевская

— Сейчас, разбойник, мы тебя покормим, а после гулять отпустим. Маняша слаба еще хозяйничать, мы Март наших руянских в помощь кликнем.

— Наталье Наумовне они внизу помогают, — сказала нянька недовольно. — Юбку подшивают, чтоб в коньках не путалась.

— В каких еще коньках?

— Его сиятельство сегодня вас на каток пригласил, вот она и готовится.

Чудесно! Нас пригасили! Она готовится! Интересно, а Зорина она с собою потащит? Нет, просто интересно, согласится ли Болван Иванович на льду позориться ради своей глубоко порядочной кроткой невесты? А мне тогда кого в спутники назначить, чтоб брошенкой не казаться? В чародейский приказ телефонировать господину Мамаеву? Ах, у меня же тоже жених имеется!

Я посмотрела на рубиновое кольцо с ненавистью. Князь Кошкин у меня в спутниках по умолчанию.

Девица Фюллиг заглянула в двери:

— Чего прикажете, барышня?

Я приветственно замахала руками, и обе горничные вошли.

— Во-первых, нужно Гавра покормить, во-вторых, давайте поможем Марии Анисьевне переодеться.

— А мне зачем? — заворчала нянька. — Мне-то с вами не ехать, слаба я.

— Ты в этом платье две ночи от жара страдала. Не спорь, Маняша.

Командовать прислугой было привычно, и робость, которую я испытывала, оставаясь с Маняшей наедине, меня не сковывала.

Гаврюше принесли миску рыбешки и кувшин молока. Он ел аккуратно, присмотра не требовал. Я нырнула в гардеробный шкап и достала новую шелковую сорочку:

— В это тебя переоденем. Идем в твою комнату.

— Да я и сама могу, нечего из меня барыню строить, — трындела нянька, с неохотой следуя за мной.

Я держала ее за руку, казавшуюся мне ледяной.

— Ничего, ничего, авось не разбалуешься.

Ах, как же трудно притворяться!

В Маняшиной горнице я присела на пуфик у трюмо и кивнула Мартам, чтоб приступали. Наготы Маняша не стыдилась, никогда не стыдилась. И сейчас ее двойник поднимал послушно руки, пока горничные через голову снимали платье.

— Ты тоже исхудала, нянюшка, — протянула я, критично рассматривая ее поджарое узкобедрое тело. — Ребра даже видать. А ну-ка, повернись, на спину твою посмотрю.

«Маняша» улыбнулась одними губами:

— Ну гляди, — и медленно стала крутиться, будто балерина в гнумовой музыкальной шкатулке.

Шрам под коленом, родинка на бедре. Колено она суком пропорола года три назад, я самолично шов накладывала, прекрасно тот случай помню. А родинка забавная, будто островок на карте обозначен.

Я вытянула шею и задержала дыхание, чтоб ничего не упустить. Вот оно! На ладонь повыше копчика, в кошачьем местечке алела вязевая ведьминская метка. Это Маняша! Каких еще доказательств мне надобно?

Нянька перекинула на плечо косу, будто чтоб удобнее мне было любоваться, а после повернула ко мне лицо, изогнув шею:

— Можно уже твои шелка драгоценные надеть?

— Что? Ах, прости, я о своем задумалась. Конечно, одевайся. Гаврюша, кажется, завтрак окончил, я его на двор выпущу.

И я сбежала в спальню, загремела балконными шпингалетами, заворковала с котом, скрывая свою растерянность.

Никогда Мария Неелова не изгибала так шею свою лебяжью, мы даже шутили, что она с волчицею схожа. Волки тоже шеей не вертят, они всем корпусом поворачиваются.

Марты уложили няньку в постель, забрали в стирку грязную одежду, приступили к ежедневной уборке. Я вернулась в Маняшину горницу и присела у кровати.

— Нечего со мной тут возиться, — зевнула больная. — К Наташке ступай, в гостиную, как у барынь положено.

Я потрогала ее лоб:

— Язык покажи!

— Еще и язык?

— И горло посмотрю.

— Ты, что ли, лекарь?

Но рот открыла широко и позволила в него заглянуть. Горло было простудное, красное, на языке белый налет.

— С тебя хворь сняла, на себя приняла, — сказала Маняша, — как обычно.

А после заснула, тяжело и хрипло дыша.

Я вышла, тихонько притворив дверь.

Она говорит в точности как Маняша. Она знает то, что знала лишь она, использует ее словечки, ее интонации. Так от чего же я не верю ей ни на грош?

Марты помогли мне надеть дневное скромное платье и остались на козетке, коротать время до возвращения Гавра или пробуждения больной.

Я спустилась в гостиную. Наталья Наумовна вышивала, Аркадий Наумович просматривал газеты.

— Однако, Серафима, пресса не оставляет тебя своим вниманием, — сообщил он недовольно. — Фееричное возвращение, неклюдский табор, личный грифон! Ты скандальна, дорогая.

— Грифон? — Заглянув в газетный лист, я пожала плечами. — Это явная глупость, у тех бестий к львиному телу прилагается птичья голова. Что же до прочего, любезный кузен, на каждый роток не накинешь платок, как учит нас берендийская народная мудрость. А ты службу нынче решил пропустить?

— Приходится, — еще более недовольно бросил кузен. — Не могу же я своих девиц отпустить на каток без сопровождения.

— Ах, — Натали не отрывалась от вышивания, изящно выкладывая стежок за стежком, — ты можешь не тревожиться, братец. Иван Иванович пообещал присоединиться к нам, как только закончит с делами.

— Иван Иванович? А это, позвольте, кто? Какой-то отставник-офицеришка, просиживающий штаны в моем доме? Кто он? Ау! Он попросил у меня твоей руки? Получил согласие? Вы обручились с ним, в конце концов? Нет, нет и нет! Он никто и звать его никак!

Наталья Наумовна смотрела на брата с ужасом, причину которого я не понимала. Аркадий находился, конечно, в крайнем раздражении, но это ведь не впервые. А если она картинным испугом желает его пристыдить, так тоже зря. Он сейчас не видит вообще ничего, ну, может, пелену красную перед глазами.

— Что ты такое говоришь? — всхлипнула Натали.

— Я? — Аркадий отбросил газету, схватил со стола плоский бокал и замахнулся им в сторону сестры. — Я, Наташенька?!

Та съежилась, будто действительно опасалась, что в нее сейчас этим стеклом швырнут.

Я откашлялась:

— Аркадий, ты меня пугаешь. Будь добр прекратить эту сцену.

Рука Бобынина застыла, он опустил бокал на стол, выдохнул с фырканьем:

— Простите, барышни. Когда дело касается чести семьи, я становлюсь излишне чувствителен.

Я посмотрела на Натали, она, отвернувшись от нас, явно вытирала слезы.

«Он ее бьет, — вдруг поняла я с ошеломительной ясностью. — Аркадий бьет свою сестру».

— Иван Иванович Зорин, — сообщила я в пространство веско, — статский советник, он высокоранговый чиновник и дворянин. И хоть дворянство его не старинное, а прилагаемое к чину, оно наследственное, с правом передачи зоринским потомкам. Это к тому, Аркадий, что Иван Иванович вовсе не никто.