Мой собственный Париж - Элеонора Браун

Когда я впервые посетила Париж в 2010-м, я и близко не была в таких местах, как Эйфелева башня или Версаль. Я не бродила с выпученными глазами по Елисейским полям до самой Триумфальной арки, не посмотрела прославленный сад Моне и даже не посетила ни одного музея.

Париж, который я приехала посмотреть, был невидим для большинства туристов. Да, в нем также много памятников, но чрезвычайно специфичных и глубоко сокровенных. Я только что закончила писать «Парижскую жену» – роман об Эрнесте Хемингуэе и его первой жене Хэдли. Его действие происходит в Париже в самый прекрасный и романтический период жизни писателя – в 1920-х. Это был мой первый исторический проект и книга, которая вдохнула великую силу в мою жизнь, похитила мое воображение и в буквальном смысле слова приклеила меня к стулу в кафе «Старбакс» в Кливленде почти на год в период между 2008 и 2009-м. Все это время я настраивалась, чтобы услышать голос Хэдли и ее сознание, я следовала за ней вниз в кроличью нору снова и снова, в салон Гертруды Штейн или, скажем, в места, где она могла беседовать с Алисой Бабетт Токлас. Или в ее слабо освещенную квартиру с одной спальней в Латинском квартале. Оба этих места были знакомы мне очень близко, но только в моем воображении.

В лучшем из всех возможных миров я отправилась бы в Париж лично, чтобы провести исследования для книги, но мой реальный мир представлял из себя полный бардак. Тогда моим детям было 2, 4 и 15 лет. Мой брак был очень неустойчив. И если беда была еще не у порога, то уже точно где-то рядом с домом. Иногда я с трудом находила время, чтобы принять душ, не говоря уже о том, чтобы пулей отправиться через Атлантику. Но я могла читать. Мои руки тянулись ко всем книгам, какие мне только удавалось достать… об эпохе джаза в Париже, о Хэдли, Эрнесте, об их избранном круге эмигрантов. Я с азартом все больше узнавала о катании на лыжах в Альпах и модернизме. Мне пришлось прочитать все рассказы Хемингуэя, особенно ранние, такие, как «И восходит солнце», который я уже читала в старших классах, но в этот раз я уделила ему больше внимания.

Чем больше я наполняла свою голову эпохой джаза в Париже, тем сильнее я ощущала напряжение со стороны окружающего мира и этой истории. Я чувствовала, что в самом деле могу умереть, если не напишу эту книгу немедленно. Так что я бросила две свои работы на полставки учителем, одолжила денег у родных со стороны мужа, чтобы обеспечить детей няньками, и залипла в кафе «Старбакс» с понедельника по пятницу, отчаянно и страстно отдавая всю себя написанию книги, как будто вся моя жизнь зависела от этого. И совершенно ясно, что это сработало.

Но вот в чем штука. Никто и никогда не предупредит вас об опасности душевного здоровья во время таких путешествий у себя в воображении. К тому времени, как книга была написана, вычитана, отредактирована, снова вычитана и одобрена постранично, я была так вовлечена и так поглощена Парижем, который я сама создавала день за днем, слово за словом, что я уже была не уверена, готова ли я посетить это место в реальности. Разве мог он остаться неизменным? И даже если я могла найти город таким, каким он был тогда, не было ли это хуже, чем если бы он был утрачен? Может, таким образом я только разобью себе сердце?

Риски были очевидными, но мысль не поехать означала смалодушничать и отступить. Я должна была поехать. Должна была.

Шел дождь, когда я приземлилась в аэропорту Шарля-де-Голля. И дождь все еще шел, когда я вышла со станции метро в Париже возле Люксембургского сада. Я была словно в бреду из-за смены часовых поясов, к тому же я отсидела ноги. Я ходила кругами целый час, пока не нашла свой отель. Я вертела карту в руках туда и сюда, как будто это могло что-то прояснить. Вскоре мой багаж был промокшим насквозь, как и моя обувь, и мои волосы. Очки были забрызганы и потому бесполезны, но я узнала эту улицу, когда наткнулась на нее. Мой отель по-прежнему оставался пропавшим без вести, но здесь, через полквартала находился дом номер 74 на улице Кардинала Лемуана – это первая парижская квартира Хемингуэя и Хэдли.

Я не уверена, могу ли я адекватно описать этот коктейль эмоций, которые я испытала в тот момент: радость, облегчение, благодарность и изумление, все перемешано, взболтано и усилено затуманенным разумом. Дверь была синего цвета с металлической решеткой на уровне глаз и такого же самого голубого цвета, вся в трещинах и потертостях… дверь, пожившая порядочно. Настоящая, как ничто на свете. Я щупала облупившийся косяк опять и опять, как человек, который временно потерял зрение, щурясь на окна, которые были их окнами. И чувство было такое, как будто время откатилось назад – как раз к тому моменту, только для меня. Это прошлое было сейчас, здесь… ощутимое, поблескивающее и мерцающее. Все еще золотое, в конце концов.

С собой у меня была превосходная цифровая камера, которую я приобрела специально для поездки. Я достала ее из своего промокшего рюкзака и остановила первого встречного, который показался мне дружелюбным. Даже не пытаясь заговорить с ним на плохом французском, я начала умолять его дать мне путеводитель. Это был не лучший снимок со мной, но как только я увидела его на экране предварительного просмотра несколькими мгновениями спустя, я почувствовала себя окрыленной и необыкновенно полной сил. Да, ты действительно была здесь, об этом свидетельствует фото и всегда будет свидетельствовать. Ты была здесь, и они тоже были здесь, и это твое доказательство. Это было, как будто я заключила, как в клетке, редчайшую бабочку у себя в руках. Потерянное поколение, не такое уж и потерянное, в конце-то концов.

Остаток этого дня и весь следующий я искала каждое напоминание о том Париже, в котором жили Эрнест и Хэдли. Здесь была петляющая, вымощенная камнем улица Муфтар с торговцами хлебом и фруктами. Крошечные клубнички в их деревянных ящиках – вот он праздник, который всегда с тобой, во всех смыслах. Люксембургские сады, где Эрнест расхаживал, как наполовину прирученная пантера, после дня, занятого писательской деятельностью, лохматый, голодный, с дыркой в ботинке. Все отличные кафе – Dôme, Select, Les Deux Magots, Brasserie Lipp, Closerie des Lilas… но не Ритц. Ритц – это уже другая, более поздняя версия Хемингуэя, когда у него была другая жена и совсем другая слава, когда он уже не был бедным и счастливым, одалживая книги в магазине «Shakespeare and Company».