Мораторий на крови - Марк Фурман

Как вам такая «ободряющая» статистика? Помнится, после чтения того «АиФа» я с помощью судмедэкспертов и криминалистов произвел нехитрые расчеты только по нашей Тригорской области, учтя тех несчастных, которые в течение месяца медленно умирали на больничных койках. Мы тут же перепрыгнули и США, и других «конкурентов», оказавшись по кровавым смертным показателям впереди планеты всей (соответственно, около 11 человек на 100 тыс. в России и немногим более 7 — в США). Эти данные опубликовала газета «Совершенно секретно», ничьих возражений мой материал, помнится, не вызвал.

⁂

«Ничто не одобряет так порока, как излишняя снисходительность», — сказал великий гуманист Вильям Шекспир. И, если высшая мера предусмотрена Конституцией государства, правосудию следует считаться с этим фактом. Вероятно, применять ее следует при особо жестоких повторных убийствах, в особенности совершаемых опасными рецидивистами, а также террористами. Смею утверждать, что когда нелюди становятся профессионалами в своей области, некими «ломброзианцами» (да не оскорбит это слово теоретиков-юристов), для них ничего святого в нашей Солнечной системе просто не существует.

У меня до сих пор перед глазами уголовное дело № 133 по обвинению уже упомянутого рецидивиста Захарова. Сразу же за картонным переплетом на лист белоснежной бумаги наклеена большая фотография убитого Сережи К. Со снимка на мир смотрит улыбающийся симпатичный мальчишка с озорными ясными глазами. От него невозможно отвести взгляд, и я, помнится, поскорее перевернул эту первую страницу. Как вы думаете, зачем все-таки следователь прокуратуры Егоров вклеил тогда эту фотографию в том уголовного дела?

Скорбный реквием. Да, Сережа трагически погиб, но его близкие знают, что и Захарова нет на свете. Вот признание матери одной из жертв — молодой девушки, над которой подробно и жестоко глумился убийца. Привить бы эти слова в качестве вакцины добра нашим «гуманным» законодателям и милователям: «По традиции дважды в год — в дни рождения и смерти моей девочки — мы собираемся всей семьей, приходят ее друзья. И поминая доченьку, нам легче оттого, что ее убийцы тоже нет на Земле. Суд над ним оказался справедливым и законным: после доказательств в совершении ряда убийств он был приговорен к смертной казни и расстрелян. Вскоре нам прислали соответствующий документ».

Я, ваш корреспондент Анатолий Фальковский, — несчастный отец. Два года назад маньяк Милославский, у которого в послужном списке шестнадцать жертв, убил мою дочь Анечку, жестоко и садистски надругавшись над ней. Областным и Верховным судами он был приговорен к высшей мере, и со дня на день наша семья и близкие погибших женщин, сочувствующие нам люди ждали исполнения приговора. Антинародный мораторий на смертную казнь даровал Милославскому жизнь, благодаря ему он избежит высшей меры, как и террорист Дамзаев, тоже находящийся в Тригорском централе, отправивший на тот свет свыше 30 человек, среди которых есть и дети. Как отец и гражданин своей утратившей гуманизм несправедливой страны, Я ПРОТЕСТУЮ.

Номер «Вечернего Тригорска» со статьей Фальковского «Всегда ли надо миловать?» Алексей Комиссаров решил прочесть наедине, в спокойной обстановке. Предчувствуя, что его фамилия, возможно, будет упомянута в статье, он разом купил три газеты, положив их на заднее сиденье «Вольво». Оставив машину на стоянке у обладминистрации и достав сигареты, Комиссаров поднялся на четвертый этаж, пустынным в выходной день коридором прошел в свой кабинет.

«А ведь рюмочка коньяку отнюдь не помешает», — прикинул Комиссаров, подойдя к холодильнику. — Конечно, я за рулем, но моя машина в городе известная, да и ехать до дома чуть более двух километров. Проскочим…».

Достав наполовину опустошенную бутылку «Арарата», пару засохших бутербродов — один с ветчиной, другой, странно уцелевший, с черной икрой, он плеснул коньяк в хрустальный стакан. Едва приятная теплота поползла вниз, ему вспомнился ранний утренний разговор с Фальковским. Заведующий отделом новостей начал его без предисловий:

— Алексей Поликарпович, по заданию главного редактора я готовлю материал о моратории. Хотелось бы узнать у вас, как председателя областной комиссии по помилованию, мнение относительно президентского указа.

— Ничего нового, Анатолий Соломонович, сообщить не могу. Мнения, понятно, сложились разные. Вам известны результаты нашего голосования по мораторию?

— Я в курсе. Шеф передал мне кассету с аудиозаписью.

— Вот из этого будем исходить. И, поскольку мораторий подписан президентом с одобрения правительства и Госдумы, его остается только исполнять. К слову, мы должны были рассмотреть вопрос по Бессонову из поселка Войново, зверски убившему семью Садовских из трех человек, но мораторий автоматически снял вопрос с повестки дня. На этом, кстати, мы и закончили.

— Это мне известно, как и то, что лично вы проголосовали за одобрение моратория.

— Что ж тут поделать, Анатолий Соломонович, — после паузы вздохнул Комиссаров. — Понимаю вас, как отца трагически погибшей дочери, но меня должность обязывает, все-таки президентский указ…

— Но в бытность прокурором вы не раз подписывали, говоря языком юридическим, санкционировали, смертные приговоры. Таких осведомленные люди насчитали не менее двадцати.

— У вас верная информация. Но то были иные времена, с иными государственными законами. Извините, звонят по мобильному. — Едва сдерживая себя, Комиссаров положил трубку.

Он налил себе еще коньяку, выпив, озорно подмигнул портрету Кедрова над рабочим столом. Ему вспомнилось теперь уже продолжение их разговора, когда десятью минутами спустя вновь позвонил Фальковский.

— Теперь серийный маньяк Милославский избежит высшей меры. Ведь именно вы, Алексей Поликарпович, его защищали. И шестнадцать жестоких доказанных убийств этого выродка позволяют бывшему прокурору спокойно спать?

— Повторю, я разделяю ваши чувства как отца погибшей дочери. Но закон есть закон. Я лишь его скромный исполнитель. Да, к слову…

— Что ж, возрадуйтесь президентской виктории. Теперь защищаемый вами Милославский останется живым, воскреснув, как феникс из пепла. Проиграв справедливый приговор суда, сейчас вы с помощью моратория расстреляли и закон.

— Но позвольте, Анатолий Соломонович, — возмущенно выкрикнул Комиссаров, — не я же принимал этот указ!

Журналист, перебив его, продолжил:

— Наверняка и дополнительное вознаграждение вам, как адвокату, прежде защищавшему Милославского, теперь вновь последует. Куш, надо полагать, господин прокурор, будет весьма солидным.

После этих слов Фальковский оборвал разговор и повесил трубку.

В кресле стоматолога Нины Печерской заместитель начальника централа по режиму Иван Геннадьевич Стукашов чувствовал себя вполне комфортно.

— Так-так, Иван Геннадьевич, все мои пломбочки у вас в порядке, — щебетала Печерская, — а у седьмого зубика снизу начинается кариес, придется подлечиться. Я вам, кстати, с утра звонила.