Шабатон. Субботний год - Алекс Тарн

Короче говоря, история с папашей и его предполагаемым двойником-самозванцем, о которой весьма неосмотрительно поведал Нине подвыпивший брат, пришлась в этой ситуации удивительно к месту. Она снимет потрясающий документальный фильм о себе и своей семье, которая волею судеб оказалась втянутой в сердцевину событий уходящего века. Это будет шедевр, естественным образом совмещающий общую историю с глубоко личной интонацией. Он пройдет по экранам всемирных фестивалей, его купят платные каналы и кинотеатры – это будет взлет на совсем другой уровень славы.

«Виноваты не вы, – скажет она своим зрителям, – виновато проклятое поколение ваших отцов и матерей. Их называют поколением гигантов, основателей, воинов и борцов. Но если раскрыть шкаф, где висят их траченные молью мундиры и шевиотовые костюмы, сколько скелетов обнаружится там при ближайшем рассмотрении?»

Люди любят слушать такие вещи, им понравится… А потом – как знать… Вполне возможно, какая-нибудь европейская студия или даже сам Голливуд захочет снять художественную ленту на базе столь необыкновенного сюжета. И тут уже действительно верхней границей будет только небо. Главное, не продешевить с правами, попасть в сценаристы, на красные ковры «оскаров» и «пальмовых ветвей»…

Когда подлетали к Малаге, Игаль спросил, откуда она знала, что он позвонит. Нина пожала плечами.

– Как это откуда? Элементарная логика. Ты ведь разумный человек и должен видеть, какие тут возможности. Я умею открывать двери, мои испанский и французский тоже пригодятся. Даже если я тебе активно не нравлюсь, от меня много пользы.

– Ну почему же сразу не нравишься, – запротестовал он. – Просто на какие-то вещи мы с тобой смотрим иначе. А в твоей полезности можно убедиться хотя бы на примере вот этого бизнес-класса…

– Ты еще не видел других моих талантов…

Она произнесла это без улыбки и по секундному смятению в глазах доктора Островски поняла: мой. Мой с потрохами, вот хоть прямо сейчас бери и кушай. Даже скучно. А может, и не скучно – посмотрим по настроению.

* * *

Пока оформляли в аэропорту машину, подошел вечер – знакомый, средиземноморский. За руль села Нина, словно желая подчеркнуть свой командно-рулевой статус. Игаль нисколько не возражал – приморская дорога от Малаги до Альмерии стоила того, чтобы бездумно глазеть по сторонам. Он не раз бывал в Испании, но никогда еще не опускался южнее Толедо. И вот наконец довелось, пусть и по такому странному поводу. Дома доктор Островски сказал, что едет по делам шабатона, а Нину Брандт не упомянул вообще. Зачем? Сама по себе эта борзая телеведущая не имела никакого значения, как, скажем, пилот самолета или дежурная администраторша в гостинице. Люди ведь не говорят, что летят в Малагу с капитаном авиалайнера Йоси Коэном и что ночуют с управляющей отелем сеньорой Суарес, правда? Говорят: «Лечу в Малагу… ночую в отеле», точка. Вот и здесь то же, оправдываться не в чем, даже перед собой.

Справа от шоссе тянулась курортная зона Коста дель Соль. Между зданиями, гольф-клубами и торговыми центрами подмигивало море, словно передавая привет от своего противоположного берега, от пляжей Хайфы и Кирьят-Яма, где, возможно, как раз в этот час мать доктора Островски оздоровительно приседает в воде бок о бок со своим красноречивым Давидом. Слева темнели предгорья Сьерры Невады, втягивая в котловины долин уставшее за день солнце.

– О чем ты думаешь?

Игаль покосился на ведущую автомобиль телеведущую. Женщины не переносят, когда забывают об их присутствии.

– Дед Наум много рассказывал об Андалусии, – неохотно проговорил он. – Больше о Гранаде, о белых деревнях, но и о море тоже.

– Это важный момент, – констатировала Нина. – Если твой дед кантовался в Андалусии, он никак не может быть камрадом Нуньесом. Ведь тот, как мы помним, действовал в Барселоне.

Доктор Островски угрюмо покачал головой.

– Хотелось бы верить, но вовсе не обязательно. Камрад Нуньес часто выезжал в командировки. Очень был усердный работник… Куда ты?

Не слушая его, Нина Брандт заруливала на смотровую площадку над берегом.

– Отличное место и свет подходящий, – сказала она, заглушив двигатель. – Мы должны повторить этот диалог на камеру. Вон там, возле парапета. Выходи. Давай, Игаль, давай, дело минутное…

В гостиницу они приехали уже в полной темноте и сразу разошлись по комнатам. Назавтра Игаль проснулся в одиннадцатом часу и спустился к завтраку. Когда он меланхолично допивал кофе, в столовую влетела Нина, свежая и легкая, как средиземноморский бриз.

– Позавтракал? Молодец. Нам пора в больницу.

– А ты? Даже не перекусишь?

Журналистка рассмеялась.

– Милый, я уже два с половиной часа на ногах. Зато переделала уйму дел. Вот, смотри, справка от местного отдела минздрава. А вот аккредитация от пресс-бюро мэрии. А здесь… – она торжествующе потрясла сумкой с видеокамерой, – …здесь интервью с заместителем мэра. Сам-то в отъезде, а то бы я и его оприходовала… Ну что, готов?

В городском госпитале Альмерии Игаль исполнял бесцветную роль оператора, фиксируя интенсивные переговоры Нины с секретаршами и чиновниками ветвистой медицинской бюрократии. Каждая беседа начиналась с борьбы противоположностей по разные стороны стола или прилавка: отрицательное покачивание очередной больничной головы тщетно пыталось управиться с утвердительным покачиванием модной стрижки официальной представительницы ведущего средиземноморского телеканала, как пышно именовала себя госпожа Брандт.

Помимо страстной испанской речи, в ход шли журналистские удостоверения, рекомендательные письма из ЮНЕСКО, диплом Европейского Союза и местные справки, предусмотрительно добытые Ниной не ранее как сегодня утром. Последнее обычно и решало дуэль в ее пользу: больничная голова постепенно меняла направление покачивания, и съемочная группа переходила на следующий уровень, как в компьютерной игре.

Видно было, что эта однообразная, до упора заряженная враньем и хлестаковщиной суета представляет собой естественную среду обитания журналистки; Нина уверенно маршировала от победы к победе, в том же компьютерном стиле заряжаясь дополнительной энергией после каждого промежуточного триумфа. Зато доктор Островски успел по меньшей мере десять раз спросить себя, что он тут, черт возьми, делает.

К счастью, как раз в тот момент, когда Игаль совсем уже утратил надежду на возвращение в осмысленный режим бытия, они добрались до архива, где, уставившись в потолок, сидела симпатичная девушка с тем мечтательным выражением лица, какое бывает лишь после особенно удачной ночи. Наверно, поэтому она не стала отрицательно мотать головой, а сразу кивнула и, покопавшись в регистрационных журналах конца тридцать седьмого года, довольно быстро вынесла тонкую канцелярскую папку, на обложке которой, помимо порядкового номера, значилась фамилия Нуньес. Камрад Нуньес.

– Снимай, – скомандовала Игалю Нина. – Я сейчас переведу.

Из истории болезни следовало, что камрад Нуньес, мужчина сорока лет, место рождения не указано, был доставлен сюда накануне Рождества 1937 года с двумя пулевыми ранениями в грудь и одним – касательным – в голову. Поначалу его шансы на выживание расценивались как весьма проблематичные из-за тяжести ран и критической кровопотери, но затем состояние пациента удалось стабилизировать, хотя в сознание он здесь так и не пришел. Четвертого января, то есть полторы недели спустя, за камрадом Нуньесом приехали моряки со стоявшего в порту Альмерии панамского теплохода «Эсперанса» и, предъявив письменное распоряжение губернатора Габриэля Морона, забрали раненого к себе.