Мадам Осень - Инна Бачинская

— Хорошо сидим, — сказал Добродеев, отставляя пустую кружку, и откусил от фирменного бутерброда с копченой колбасой и маринованным огурчиком. — Думаешь, прорыв, Христофорыч?

— Думаю, прорыв. Она это или не она, в любом случае она… свидетель, — туманно сказал Монах. — В юбке или в мундире…

— И как это понимать?

— Черт его знает! Она точно в юбке… в смысле, в платье, то есть я хочу сказать… женщина!

— Ищи женщину, — глубокомысленно заявил Добродеев. — Всегда одно и то же.

— Ага, ты еще скажи, Лео, что от них все зло. Позиция слабака, не догоню, хоть согреюсь… в смысле… скажу гадость. Нет, Лео, женщина это… — Монах пошевелил в воздухе пальцами… — это чудо! Кроме того, всякая женщина в то же время человек… Представь себе на секунду жизнь без женщин! Представил?

Добродеев нахмурился.

— То-то и оно! Сильный мужчина видит в ней не зло, а… — Монах запнулся. — Равноценного партнера! И не надо их недооценивать, понял? Они и коня на скаку, и ножницами в случае чего. А что подсказывает тебе твое репортерское чутье?

Добродеев задумался. Потом сказал:

— А если она еще кого-нибудь ножницами?

Секретарша Люда, новенькая, закричала в трубку:

— К вам тут пришли! Говорит, по делу!

— Кто? — спросил главный редактор Савелий Зотов, морщась от ее пронзительного голоса, но ответа не услышал — девушка уже повесила трубку. Прежняя секретарша, серьезная немолодая дама Лидия Арнольдовна, ушла в отпуск, и ему временно прислали Людочку. Девушка была приятная, правда, Савелий, не будучи романтиком, не понимал, как можно все время жевать резинку, краситься такими убойными красками и носить такие короткие юбки. Кроме того, Людочка путала бумажки и забывала докладывать о звонках и совещаниях. Всякий раз при взгляде на нее Савелий морщился, как будто у него болели зубы, и утешал себя тем, что это ненадолго: еще две недели, десять дней, одна неделя… Почему ее взяли на работу в столь ответственное место, возможно, спросит читатель. Как-то так получилось — не то других не оказалось под рукой, не то кто-то из своих попросил пристроить. Савелий не знал. Он согласился, избалованный Лидией Арнольдовной, полагая, что работа несложная и нужно очень постараться, чтобы накосячить, а потому любой… любая справится. Увы, оказалось, что он не прав, и теперь он с нетерпением ожидал возвращения Лидии Арнольдовны.

Дверь отворилась, и вошел небольшой невзрачный человек с ускользающим взглядом, в нем было что-то настолько жалкое, что Савелий почувствовал неловкость. Он улыбнулся, чтобы подбодрить посетителя, и сказал:

— Я вас слушаю. Что у вас?

Он вспомнил, что имя этого человека Александр… кажется, он работает у них корректором около двух лет, но отчество и фамилия посетителя выветрились из головы Савелия начисто, и он подумал: «Черт, неудобно! Ну, Людмила!»

— Садитесь, пожалуйста! — Он улыбнулся, чтобы подбодрить посетителя, и повторил: — Я вас слушаю. Что у вас?

Человек присел на край стула; он по-прежнему смотрел куда-то в сторону, избегая взгляда начальника.

— Извините, — пробормотал он. — Тут такое дело… — Лицо у него стало мученическим. — Понимаете…

Дверь вдруг распахнулась, и Савелий вздрогнул. Сунгур закричал с порога:

— Савушка, здравствуй, дружище! Есть разговор. Я не вовремя? — спросил он, взглянув на посетителя.

— Хорошо, что пришел, Кирилл. Ты мне нужен. Вы не могли бы подождать? — Савелий кивнул человеку.

Тот, мучительно покраснев, неловко поднялся…

Сунгур застрял у него на пару часов: они обсудили его последний роман, поговорили «за жизнь», писатель поделился творческими планами. Под занавес Савелий вытащил из тумбы письменного стола бутылку виски и они «приняли» по чуть-чуть — за творчество, вдохновение, плодотворные идеи и удачные сюжеты. Савелий был трезвенником и спиртное держал исключительно для гостей. Сунгур лихо опрокидывал, Савелий лишь пригубливал, но в конце концов опьянел, в отличие от писателя, который был ни в одном глазу. Ни в тот, ни на следующий день Савелий не вспомнил о странном посетителе, которого спугнул Сунгур…

* * *

…Сунгур закрыл глаза, пережидая резь под веками, откинулся на спинку кресла. Была глубокая ночь, тишина оглушала. Светился экран с текстом нового романа. Ему показалось, что открылась входная дверь, и он взглянул на часы. Четверть второго. Вернулся Юрий, понял Сунгур. Поздненько гуляет, надо бы поговорить. Сын бесшумно поднялся к себе — лишь скрипнула ступенька, третья сверху. Обычно Юрий хлопает дверью, громко топает, а тут вдруг такая деликатность. Нашкодил, паршивец?

Кажется, он задремал в своем кресле, краешком сознания понимая, что нужно встать, принять душ и упасть в постель, иначе заснуть не удастся вовсе; ему даже приснился сон… читатель знает такие зыбкие неглубокие сны, когда придумываешь и подталкиваешь на ходу сюжет, словно кино смотришь, и любой звук, скрип, телефонный звонок немедленно органично вплетается в ткань сна и получается в итоге интересный сюжет, вот только улетучивается он мгновенно, стоит открыть глаза.

Сунгур открыл глаза, словно его толкнули… что? Звук? Треск половицы? Едва слышный шорох и… смех? Он прислушался. В доме было тихо, видимо, показалось. Он поднялся, постоял немного, привыкая к ощущению неохотно распрямляющегося позвоночника, и уже в который раз подумал, что нужно двигаться — фитнес, прогулки, зарядка, то, се… велосипед! Ухмыльнулся. Он был счастлив, сидя перед компьютером, а рядом чай, или кофе, или рюмочка чего-нибудь покрепче. Наступает момент, когда радостей жизни остается совсем мало, и тогда человек становится мудрецом. Он часто думал, что мудрость — это, конечно, жизненный опыт, а еще, и это главное, — угасание желаний и страстей. Ты делаешься как бы «над», смотришь трезвым и мудрым взглядом на человеческую суету и человеческий муравейник, не испытывая ни гнева, ни страстей, ни ненависти, ни любви, ни ревности…

Он вышел из кабинета, постоял немного в коридоре, прислушиваясь, и начал подниматься по лестнице, стараясь ступать бесшумно. В доме стояла полутьма — за окном на крыльце горел фонарь, — и он видел неясно ступеньки, перила и белые стены. Он переступил через третью верхнюю ступеньку, затаившись, чтобы не скрипнуть, скорее инстинктивно, чем осознанно, подошел к двери жениной спальни и приложил ухо. Никогда ничего подобного он себе не позволял, он был выше этого; он знал, что у жены были любовники, что их супружество давно лишь имитация: она — полная жизни, ненасытная и страстная, а он… мудрец, убеленный сединами, смирившийся, убеждающий себя, что все это суета сует, что он выше… а что ему еще оставалось? И никакие силы мироздания не в силах изменить этот расклад.

Он услышал шепот, сдавленный смех, шорох, легкий скрип кровати, и кровь бросилась ему в голову. Алена была в спальне не одна. Он сжал кулаки, испытывая такую испепеляющую ненависть, что перехватило дыхание; оперся плечом о стену — ему показалось, он падает. Он разрывался от желания распахнуть дверь, закричать, обругать последними словами посмевших осквернить его дом, искалечить, убить то хрупкое, что у него еще оставалось…