Третий экипаж - Алексей Гребенников

– Анар! – крикнул я. – Ты сколько платишь за такую иллюминацию?

Хозяин «Дарьиного сада» поднялся на нижнюю веранду:

– Не знаю. Счетчики не крутятся.

– Может, они сломались?

– Сразу все?

Анар чего-то не понимал.

– Вы посмотрите, свету сколько, – обвел он рукой окружающее: три коттеджа, баню, телеграфные столбы, сидящую на скамье бронзовую Катерину Калинину. На нее свет, кстати, падал сверху – от неподключенного к линии фонаря, и Катерина почти не отбрасывала тени. Вблизи и вдали сквозь влажную влагу нежного тумана сияли, слезились, лучились искусственные солнца. Самые потрясающие, кстати, на веранде – там горкой лежали принесенные монтером лампочки. Целая пирамида светляков. Они сияли в полную мощь, хотя не были даже распакованы. А за поворотом реки во влажную темную мглу били лучи света, узкие, как зенитные прожектора.

– Это ГЭС заработала?

– Она работает с прошлого века.

– Ну, мало ли. Может, вода поднялась в Чемале?

Да нет. Какая вода? Просто тучу несло уже совсем низко над рекой, лохматило, рвало на клочья. Кипела, пузырилась вода. Мы почти не видели сосен и лиственниц, они исчезли, как во влажном дыму, серебряно крутились воронки, и вдали, над ГЭС, бесшумно метались узкие лучи прожекторов.

«Я потому и живу здесь, – сказал Анар, – что не могу привыкнуть».

А еще вышла на нижнюю террасу Карина. Она сияла как елка под рождество, а всего-то был на ней голубенький халатик на узком пояске. Но она вся светилась. Она вышла на террасу в собственном облаке света, как отдельное мировое светило, и остановилась у перил, с любопытством рассматривая бурную реку. Катерина Калинина на бронзовой скамье тоже светилась. Я знал, что Карина написала о Катерине Калининой целую книгу, но я ее не читал, говорят, интересная книга. Кипела бешеная река. Халатик ничего не скрывал. Карина выглядела почти голой, да и на Катерине бронзовое платье ничего не скрывало. Вот и задумаешься. Зачем таким красивым женщинам мужья, они любую тварь приручат.

– Анар! – крикнул Алекс.

– Чего тебе? – отозвался Анар.

Алекс явно хотел привлечь внимание Карины, но генеральская дочка смотрела на темную, рыхлую, на глазах разваливающуюся тучу, сотканную из влажной и грязной туманной шерсти. Она всё так же бесшумно и бесконечно спускалась и спускалась низко над рекой вниз к водохранилищу Чемальской ГЭС. Округлое нежное лицо Карины омывал лунный свет. Конечно, никакой луны в небе не было, просто она вся была в электрическом коконе.

Прикоснись, убьет.

В первый раз доктор Валькович умер в Церне.

В пультовой. Под экранами, блоками включенными в сеть.

В пультовой стоял круглый стол, перед ним несколько крутящихся кресел. Доктор Валькович проводил перед экранами много времени. Обычно компанию ему составлял немец Хеллер. А вот Джон Парцер не любил засиживаться, шагал вдоль свободной от экранов стены, спорил с корейцем Кимом. Но именно американец в день отъезда заметил случайно выхваченного камерой слежения человека в рыжей робе. Неизвестный влез в рабочий отсек из аварийного колодца, прихватил чей-то плеер и нырнул обратно в колодец.

«Вызовите охрану, – сказал доктор Ким. – Ыйса пулло чусэйо».

«Никаких пулло, никаких чусэйо, – цинично ответил американец. – Мы следим не за ворами, а за аппаратурой».

Ким спорить не стал. Вносить происшествие в «Рабочий журнал» тоже не стали.

«У нас и так приборы обнуливает вторую ночь подряд, – пожаловался Парцер доктору Вальковичу. – Вот Ким и нервничает».

Доктор Валькович кивнул. Информация с датчиков, в несколько слоев покрывающих детектор ускорителя, в последнее время поступала на экраны непрерывно. Интересная информация. И споры шли интересные. Когда в последнее общее дежурство доктор Валькович полез в настенный шкафчик за медом, доктор Ким вдруг произнес: «Чонбу ильсан сочжипум-имнида».

Вроде как возражал.

Но доктор Валькович вынул из шкафчика баночку из-под алтайского меда.

Кто-то ради смеха оклеил ее свинцовой фольгой и выдавил на фольге звезду с извивающимися лучами. Это значило: «Чыльгоун ёхэныль. Счастливого пути».

И они улетели.

Ким улетел, американец улетел.

И немец покинул Церн. И англичанин.

«То маннапсида!» – «В следующем году увидимся!»

Доктор Валькович остался в пультовой один. Его манило удобное кресло.

Но, когда он заваривал чай, свет внезапно мигнул. Может, из-за внеплановых работ: техники монтировали магниты на нижней галерее коллайдера. Валькович сунул оклеенную фольгой баночку в сумку (через несколько часов он тоже уезжал в аэропорт) и открыл «Рабочий журнал». Он помнил, что несколько часов назад американец делал записи и ворчал на непонятные иероглифы корейца.

Но записей в журнале доктор Валькович не нашел.

Он даже перегнул «Рабочий журнал». Точно! Один лист был выдран, торчали неровные обрывки. Странно… Странно… Доктора Вальковича охватила непонятная сумеречность, голова отяжелела. Он даже задохнулся на секунду, зачастило сердце, пошли перебои. Кажется, он упал на кафельный пол. В сущности, ничего особенного не произошло, ну, короткий обморок, со всяким может случиться, но каким-то образом доктор Валькович понял, что знакомый мир кончается.

Всё кончается.

Абсолютно всё.

Деньги, мёд, время экспериментов.

Вечером в самолете он попытался сосредоточиться и понять, что же с ним произошло в пультовой, но разумного объяснения не нашел. Усталость… Неслышно подошла улыбчивая стюардесса: «Простите, месье, у вас в сумке фонарь не выключен». Доктор Валькович удивился: какой фонарь? Нет у него фонаря! Но стюардесса не отставала: «Позвольте, мсье, я помещу вашу сумку в камеру хранения?»

В Париже доктор Валькович провел день.

Не было у него в Париже никаких специальных дел.

Ну, посидеть часов пять в Национальной библиотеке или посетить серую заизвесткованную громаду Сакре-Кёр, возвышающуюся над городом. Эти места возвращали доктора Вальковича в молодость, в те годы, когда он еще ничего не знал ни о корейцах-физиках, ни тем более об адронных коллайдерах. Ах, Сакре-Кёр, базилика Святого Сердца! Ты стоишь на вершине Монмартра, и я, наверное, уже никогда, никогда, никогда не поднимусь к твоим цветным витражам!

Так доктор Валькович подумал.

Он никак не мог понять, что изменилось в мире.

Ну да, если прислушаться к бормотанию телевизоров, то многое.

Например, много говорили про Луну, якобы изменившую орбиту, но подобными слухами мир полнится… Говорили про плавающее магнитное поле, но что в этом удивительного, если полюса время от времени меняются местами… Но вот почему город, погруженный в сиреневую дымку, город, который он всегда любил, неожиданно показался ему чужим? Каждый камень, каждое стекло, каждый балкон над бульварами, которые раньше он ощущал как собственное продолжение, отдавало холодом, шептало: нас нет… нет… и ты, доктор Валькович, умер… И птички на каштанах умерли, нет их… И задохнувшаяся шарманка…