Зло вчерашнего дня - Нина Стожкова

— А-а, — разочарованно протянула Лина, — теория в любви не мой конек. Я предпочитаю практику.

А про себя подумала: «Все эти языки любви Серафима давным-давно освоила и без твоего, Валерия, занудного семинара».

— Тогда давай сходим в бассейн, — неожиданно легко сменив тему, предложила Валерия. — Такая жарища, хотя бы охладимся. Ну и фитнес, само собой. — Ты как?

— Извини, сегодня не получится, — вздохнула Лина, — у меня другие планы. — И положила трубку на рычаг.

Лина надела широкополую соломенную шляпу и решила прогуляться по деревне — купить в ларьке что-нибудь к чаю. А заодно обдумать свои дела и планы.

«Планы!»… С таким же успехом можно было спрашивать о планах пассажиров тонущего «Титаника». Любимая работа Лины, дело ее жизни, если говорить красивыми словами, летела в тартарары. Иван Михайлович, директор детской музыкальной студии, в которой Лина работала уже два десятка лет, недавно пересел в теплое кресло с неслабой бюджетной зарплатой и многочисленными чиновничьими льготами. А обществу «Веселые утята», в которое входила и их музыкальная студия, оставил одни долги и проблемы.

— Все, друзья мои, прощайте, — торжественно и даже как-то злорадно объявил Иван Михайлович. — Теперь вы, Ангелина Викторовна, крутитесь сами, у меня задачи иного масштаба, — уточнил он, когда Лина, набравшись решимости, в очередной раз поинтересовалась зарплатой — своей и педагогов. Ком застрял у Лины в горле. Она прекрасно знала, что в начале месяца родители студийцев внесли в кассу немалые денежки наличными. Теперь касса была пуста. И не подкопаешься: по документам выходило, что шеф потратил «денежные средства» на погашение кредитов и прочие срочные платежи. Но она прекрасно понимала разницу между «налом» и «безналом»… Выходило, что шеф ушел красиво и с деньгами.

Иван Михайлович всегда поражал Лину способностью легко совершать сделки с совестью, словно его совесть была не утонченной дамой из мира искусства, а торговкой на рынке. Чтобы заглушить ее панибратское похлопывание по плечу, он прибегал к самому традиционному русскому антидепрессанту: заливал все проблемы водкой. Иван Михайлович легко «уговаривал» в одиночку бутылку любого крепкого напитка — и не важно, выпивал ли он с шебутными земляками-краснодарцами («стремянные» и «забугорные» «мелкими пташечками» с гиканьем и присвистом летели тогда одна за другой) или с ошалевшими от его напора и потому уступчивыми французскими учителями музыки, — процесс проходил одинаково вдохновенно и бурно, сопровождался цветистыми тостами.

«Значит, отныне наш Цицерон будет произносить пламенные речи о жертвенности в искусстве в более солидном месте. Не перед бесправными педагогами, которым опять задержал зарплату (от них самих он всегда требовал раболепного послушания), а перед городскими чиновниками, спонсорами и другими нужными людьми», — устало подумала Лина. — Почему-то от себя Иван Михайлович особой жертвенности никогда не требовал. Хотя говорил и вправду красиво и убедительно.

Значит, теперь его пылкие и щедро расцвеченные метафорами речи будут звучать в другом месте… Например, в управе, в префектуре, в городских департаментах и комитетах. А возможно, даже с экрана телевизора или с полос центральных газет. Он будет убедительно рассуждать о том, как важно воспитывать подрастающее поколение на лучших образцах отечественной культуры. Что ж, все правильно. Эти самые образцы уже несколько лет в поте лица создавали сам Иван Михайлович и его многочисленные потомки: сыновья Иван и Никодим и дочери Дуняша и Феодосия. Иван Михайлович слыл славянофилом, в некоторых кругах даже старовером, потому и детей назвал соответственно. «Талантливые, черти!» — по-отцовски хвастался Иван Михайлович потомками, и глаза его лучились гордостью. Пьесы, песни и сценарии праздников, сочиненные его юными отпрысками, бухгалтерия «Утят» всегда оплачивала по высшим ставкам. В общем, за будущее Ивана Михайловича и его наследников можно было не волноваться. Кстати, едва Иван Михайлович оставил «Утят» и захлопнул за собой дверь, всех его детей как ветром сдуло из студии. Еще бы! Кому охота отвечать за долги папаши и объясняться с родителями студийцев?

Самое удивительное: все отзывались об Иване Михайловиче с искренним восхищением. Похоже, этот незаурядный человек, словно гоголевский Чичиков, обладал не только мощным обаянием, но и загадочным магнетизмом. Он до тонкостей освоил непростое искусство очаровывать, врать в лицо, вешать лапшу на уши — и делал это виртуозно. Этот хитроватый и жуликоватый творец нравился всем: и детям, которые занимались в студии, и их мамашам, и чиновникам районной администрации, и спонсорам, и известным мастерам искусства, и даже, по вдохновению, — сотрудникам студии, которых сам же регулярно обкрадывал, недоплачивая зарплату. Словом, Иван Михайлович был обаятельным и милым — но до тех пор, пока не почуял, что пора выходить из игры. А то, не ровен час, все долги, пустые обещания и невыполненные обязательства, собравшись в разреженном воздухе в огненный шар, обрушатся на его седеющую голову. Толком не простившись с коллективом, Иван Михайлович стремительно, как ракета, улетел в более высокие слои атмосферы.

В общем, с ним было все более-менее ясно. В деле построения капитализма лично для себя и своей семьи Иван Михайлович достиг завидных высот. Но обобрать и бросить детскую студию?… Предать коллектив, в котором проработал столько лет? Обидеть «Утят», где выросло не одно поколение ярких певцов, музыкантов и танцоров? Как он мог? А так и смог. С обаятельной улыбкой человека, якобы посвященного в тайные механизмы власти и вообще мироустройства, недоступные простым смертным. С усмешкой тертого калача, понимающего, «как дела делаются». Хотя, наверное, все было гораздо проще. Мудрый Иван Михайлович однажды понял: детская студия — не «пуп Земли», как он внушал своим самоотверженным сотрудницам, а лишь малая песчинка во Вселенной. Мелочь, на сожаления о которой не стоит тратить быстротекущее время. Надо идти вверх по лестнице успеха и благополучия дальше, дальше, дальше — не оглядываясь и не отвлекаясь на пустяки.

А для Лины гибель студии обернулась личной катастрофой. Уже две недели она бегала, как затравленный заяц, по городу, клянчила денежки у всех, кто внезапно приходил в голову. Но «богатенькие буратины» пожимали плечами и опускали глаза. А денег требовалось о-го-го сколько — оплатить аренду полуподвала, где проходили занятия с детьми, уборку прилегающей территории, налоги в пенсионный и другие фонды, выдать очередную зарплату педагогам и уборщице. Вернее, уборщице в первую очередь. Педагоги подождут, они всю жизнь работают на энтузиазме. Да и самой Лине пришлось урезать расходы. Например, отказаться от изящных кремовых босоножек, нагло красовавшихся в витрине соседнего магазинчика.

«Ну и ладно, я же не шопоголичка, переживу как-нибудь. Старые тоже еще вполне ничего, — бодро решила она, — только надо ремешок на правой босоножке закрепить, на левой — зашить и на обеих срочно сделать набойки».

Сократить траты на себя оказалось не так уж трудно. А вот добывать деньги для студии у Лины пока получалось не очень. И городские чиновники, и потенциальные спонсоры внимательно выслушивали Ангелину Викторовну, поили кофе и даже целовали ручку на прощание. Словом, внешне горячо сочувствовали не вполне адекватной «училке», однако помогать не спешили. У любого предпринимателя своих забот полон рот безо всяких там «Веселых утят». А на благотворительность крупных олигархов Лина не надеялась. Оставался один выход — кредит, который неизвестно чем потом отдавать. Да и какой сумасшедший банкир даст кредит детской студии? Подо что? Под «Танец утят»? Своего-то помещения у них нет, а банки дают деньги под недвижимость… Оставался, правда, еще один вариант: благотворительный концерт учеников и педагогов, который еще предстояло организовать, но на это тоже требовались деньги.