Сталинградский калибр - Сергей Зверев

Офицер из легковушки увидел неизвестные танки первым. Сайдаков хорошо видел в бинокль, как из окна машины высунулась рука в черной перчатке и стала махать, указывая влево. И над бортом бронетранспортера сразу появились каски, головы солдат закрутились, глядя по сторонам. Вот возле пулемета появилась человеческая фигура, ствол на турели развернулся влево.

– Прикончи его, – зло рыкнул лейтенант по ТПУ.

«Восьмерка» остановилась, повинуясь приказу наводчика. Танк коротко клюнул стволом вниз и замер, еле заметно качнувшись на амортизаторах. Короткий доворот башни и звонкий выстрел пушки. Белая пелена поземки осветилась вспышкой, и почти мгновенно на дороге вспух кроваво-красный шар взрыва. Снаряд угодил в переднюю часть бронетранспортера, разворотив кабину и моторный отсек. «Ханомаг» проехал по инерции еще несколько метров, полыхая огнем разбитого двигателя, а потом уткнулся передними колесами в сугроб на обочине. Несколько фигур стали выползать из подбитой машины, наружу валились темные шинели, кто-то горел, его начали тушить. Но тут пулеметные очереди с «пятерки» стали косить фашистов. Несколько человек бросились в укрытие за бортом бронетранспортера, но не успели. Белый снег покрылся трупами, освещаемыми рвущимся из двигателя бронетранспортера пламенем.

«Восьмерка» лихо летела по заснеженному полю, оставляя за собой белый вихрь. Вражеский автомобиль вилял, объезжая воронки, снежные заносы. Через несколько минут стало понятно, что «мерседесу» не уйти. А когда машина вильнула и зарылась колесом в глубокий снег, из нее стали выскакивать люди и размахивать высоко поднятыми руками. Сайдаков разглядел мягкие румынские офицерские фуражки на головах.

– Автомат! Викуленко, за мной! – приказал лейтенант и стал отстегивать кабель ТПУ от шлемофона.

«Пятерка» остановилась чуть дальше, и с брони сразу спрыгнул старший сержант Яковлев в сопровождении радиста-пулеметчика. Четверо танкистов подошли к румынам. Водитель стонал, зажимая разбитое лицо, видимо, ударился о стекло, когда врезался в сугроб. Высокий старший офицер в шинели с меховым воротником заискивающе смотрел на русских и тараторил на своем языке: «Ne predăm. Nu avem rezistență. Nu trage. Suntem prizonieri»[6]. Молодой офицер трясущимися руками пытался расстегнуть кобуру с пистолетом. Наверное, он хотел двумя пальцами вытащить и бросить русским под ноги пистолет, но Яковлев не стал рисковать и резко ударил румына прикладом автомата в голову. Тот рухнул, зажимая руками голову. Между пальцами у него потекла кровь.

– Викуленко, проверь машину, – приказал Сайдаков, продолжая держать румын под дулом ППШ и бросив взгляд вдаль, где, как ему показалось, мелькнул свет фар нескольких машин. Или танков. – Яковлев, обыщи длинного.

– О-па, товарищ лейтенант, – вылез из легковушки танкист и потряс толстым коричневым портфелем из отличной дорогой кожи с пряжками. – Кажись, у нас улов!

– Хорошо, – кивнул Сайдаков и снова бросил взгляд на юг. – Викуленко, портфель в танк, свяжи длинного и привяжи к скобе за башней. Останешься с ним. Мы идем первыми, Яковлев, прикроешь сзади. Посматривай назад, кажется, здесь скоро будут гости.

Румыны, кажется, тоже поняли, что русские торопятся, и их беспокоит свет фар вдалеке. Высокий офицер снова что-то залопотал по-своему, но танкисты толкнули его на гусеницу, и ловко связали ему за спиной руки. Сайдаков повел стволом и двумя короткими очередями расстрелял молодого офицера и водителя легковушки.

– Все, сматываемся! Бегом, славяне!

Две «тридцатьчетверки» ворвались в Зеленодольное, когда Соколов уже готов был отправиться навстречу Сайдакову на помощь. Он слышал стрельбу на дороге за лесом и беспокоился, что его взводный нарвался на большие силы фашистов. Закоченевшего румынского майора сняли с брони, развязали, но стоять он не мог и все время падал на подкашивающихся ногах. Отчасти из-за холода – не было у румын, как и у немцев, настоящего теплого зимнего обмундирования. Не были они готовы к такой затяжной войне, не знали русских зим. А еще на румынского офицера очень подействовала расправа над вторым офицером и водителем. Он, видимо, прекрасно понимал, что русским нельзя было оставлять на дороге живых свидетелей нападения танков, а забрать с собой всех пленных они не могли. Законы войны суровы.

– Отлично, Паша, – тихо проговорил Соколов, рассматривая документы за столом в здании сельсовета. – Вовремя нам этот майор попался, а то я хотел было идти на север. А там, судя по всему, до реки Березовой и до Ильинки вообще никого нет. Голые степи и сожженные села. Укрепления только за рекой. А в Иваново располагается штаб первого румынского корпуса. Ты понял, Паша? Всего тридцать километров!

– Шестью танками? – глаза Сайдакова загорелись боевым азартом. – На шоссе Морозовск – Белая Калитва могут быть войсковые колонны.

– И в штабе корпуса, я думаю, найдутся документы, подтверждающие наличие сил, планы переброски войск и схемы и структуру обороны. Майора в грузовик – и к нашим, вместе с остальными пленными. Двое раненых ребят Заболотного их отконвоируют, а мы сажаем автоматчиков в три немецких бронетранспортера – и айда в Иваново. Теперь нам шуметь можно и даже нужно!

«Ким, сынок!

Пишу тебе утром, после вчерашнего страшного боя. Немецкая танковая группа пыталась прорваться к Сталинграду на помощь окруженному немецкому фельдмаршалу Паулюсу. Этого допустить было никак нельзя. И наши артиллеристы, зарывшись в землю, встали насмерть перед вражескими танками. Меня пустили на командный пункт дивизии, и я видел все.

Танков было много, очень много. Сначала на наши позиции обрушились немецкие бомбы. В воздухе была схватка истребителей. Многие самолеты наши соколы отогнали, но все же артиллеристам на позициях досталось крепко. Танки шли и шли. Стреляли орудия с закрытых позиций, били пушки, поставленные на прямую наводку прямо между траншеями пехоты. Горели танки, горела земля, мне кажется, что горел даже снег! Плавились стволы, в разорванных гимнастерках герои бросались на танки с гранатами и погибали вместе с объятой пламенем вражеской машиной.

Я помню, как командир дивизии тряс меня за грудки и требовал, чтобы я писал, чтобы я написал, как все это было, как гибли батареи и полки, но никто, слышишь, сынок, никто не отошел назад. Мы не думали, что кто-то выжил, но когда утром наши танки нанесли контрудар и уничтожили прорвавшихся фашистов, то из земли стали подниматься почерневшие, обожженные солдаты. Те, кто не отошел, горел, выжил, и не отошел. Это была победа, понимаешь, сын! Победа не человека над человеком, не человека перед машинами. Это была победа величия духа над варварской хищной кровожадностью.

Величие духа нашего народа, Ким, не переломить никому и никогда. Запомни это, сын!»[7]

Дав своим бойцам поспать три часа, Соколов под утро вывел колонну из поселка. В темноте, под рокот двигателей, он видел, как у дворов стоят женщины, прижимая платки к глазам. Никто не кричал, не плакал, не желал победы и не просил скорее вернуться. Они просто привычно прижимали платки к сухим глазам и смотрели с терпеливой болью на уходящие советские танки. Что ждет завтра этих женщин, немногих стариков и детей, что остались еще в Зеленодольном, тех, кто выжил за эти страшные месяцы, когда война проходила через их дома. Они молча смотрели вслед и надеялись, что Красная Армия все же вернется. Что больше не будет чужих солдат, не будет ужаса насилия, смертей, голода. Алексей смотрел в эти лица, и внутри все сжималось, а из губ рвалось обещание: «Мы вернемся! Слышите? Вернемся, и они ответят за все. Родные, просто ждите нас…»