Единая теория всего. Том 3. Антропный принцип - Константин Образцов

– Сдаешься?! – закричал я. – Сдаешься?!

Он ничего не ответил, но сопротивляться перестал: просто лежал, тяжело дыша, и шмыгал разбитым носом.

Я встал и отошел в сторону. Славка сел, сгорбившись и не глядя на меня. Я подошел туда, где бросил портфель, стал чистить рубашку и брюки, и тут услышал у себя за спиной негромкое:

– Рыжий, а ну-ка дай финкорез.

Я обернулся.

Майка у него была порвана и свисала с тощих плеч как веревка у бурлака, по лицу размазались алая кровь и серая грязь, лицо застыло в каком-то незнакомом, чужом выражении, а в сузившихся глазах темнела беспощадная, злая решимость. Он смотрел на меня и протягивал руку в сторону Рыжего. Тот полез в карман потрепанного отцовского пиджака.

– Рыжий, не вздумай, – спокойно предупредил я.

– Давай, я сказал! – прикрикнул Славка.

Рыжий как-то сник, засуетился руками и вытащил из кармана настоящую бандитскую финку, с хищно загнутым лезвием-«щучкой» и наборной рукояткой из разноцветной пластмассы и оргстекла. Славка схватил нож и набычился, раздувая ноздри.

Я поднял портфель, расстегнул, сунул внутрь руку и вынул обратно. На поляне в мгновение стало совсем тихо; даже ветер как будто осекся, разом оборвав шорох травы и шелест березовых листьев.

Оружию у меня в руке позавидовали бы римские легионеры: тридцать сантиметров толстой, суровой стали, угрожающе отсвечивающей грубой шкурной заточкой, отполированная мозолистыми ладонями потемневшая деревянная рукоять и надежная тяжесть, оттягивающая руку. По слухам, покойный отец дяди Яши самолично выточил это чудище из тракторной рессоры еще до финской войны, прошел с ним и Зимнюю кампанию, и Великую Отечественную от Москвы до Варшавы, а теперь оно служило у нас на кухне, по случаю появляясь на свет, чтобы перерубить мозговую кость или рассечь одним махом жилистый кусок мяса.

Все расступились. Кто-то судорожно вздохнул. Славка сделал шаг вперед – и я тоже, прикидывая, что буду рубить его по руке, если он сделает выпад, а там как пойдет. Нас разделяло шага четыре, не больше, ныли сведенные на рукояти ножа пальцы, и я отчетливо помню эти мгновения совершенной тишины и застывшего здесь и сейчас времени. Страха не было, но я очень четко понимал тогда, что вот сейчас все стало очень серьезно.

Снова осторожно подул ветер. Неторопливо прогрохотала по насыпи электричка; люди смотрели в окна и видели мельком на поляне среди заросшего пустыря группу мальчишек, затеявших какую-то игру. Тянулись секунды.

– Ладно, живи, – процедил Славка сквозь зубы, спрятал финку в карман брюк, повернулся и молча ушел по тропинке среди высокой травы и берез. Пацаны, притихшие и ссутулившиеся, молча потрусили на ним следом. Поляна опустела. Я постоял еще немного, потом убрал нож в портфель и пошел домой.

Грозный кухонный тесак я еще некоторое время таскал с собой: нашу дворовую шпану я не боялся, но опасался, что Славка нажалуется старшим хулиганам с Чугунной, а против тех не помогло бы никакое самбо. Но обошлось: то ли он сам не захотел никому рассказывать о своем поражении, то ли те велели ему самостоятельно решать вопросы у себя на земле и не стали ввязываться в мальчишеские разбирательства.

Как бы то ни было, но безобразия во дворе прекратились. Свою активность Славка с приятелями перенес за его пределы, и так преуспел, что через год был отправлен в специализированный интернат для трудных подростков. До этого мы с ним пересекались несколько раз, но не говорили друг другу ни слова, только косились, расправляя плечи и выпячивая грудь, да и расходились разными курсами. Так что, в общем, неудивительно, что особой радости от встречи со мной он сейчас не испытывал.

* * *

…Я хотел уже опустить руку, как Славка вдруг протянул левую и неловко ответил на мое рукопожатие – и только тут я заметил, что правый рукав его пиджака пуст.

– Как дела? Ты, говорят, в менты подался?

– В уголовный розыск. А ты?

– А я пенсионер нынче, как видишь.

Он усмехнулся, вытянул левой рукой из кармана пачку «Беломора», ловко вытряхнул папиросу и стиснул зубами бумажную гильзу.

– Огонь есть?

Я чиркнул спичкой. Славка низко наклонился ко мне и прикурил, пуская клубы серого дыма.

– Благодарствую.

Мы помолчали.

– Что с рукой? – спросил я.

– Родине отдал, – оскалил он почерневшие зубы и с силой затянулся.

Хлопнула дверь парадной, и мы обернулись. Яна стояла на солнце, тоненькая, в коротком синем сарафанчике, с сумкой через плечо, и махала мне рукой. Свои рыжие волосы она закрутила в два узелка по бокам, на лицо нацепила огромные темные очки в красной оправе, и была похожа на легкомысленную курортницу, собравшуюся на пляж.

– Твоя? – кивнул в ее сторону Славка.

Я закашлялся дымом.

– Моя…в смысле, сестра. Троюродная. Приехала погостить, из Свердловска. Вот, решили старых знакомых навестить.

– Ах, сестра. Ну да. – Славка насмешливо прищурился. – Школу-то уже кончила?

– С золотой медалью, – заверил я. – Ладно, дружище, рад бы еще поболтать, но пора нам…

– Понимаю, – отозвался он. – Ну ладно, бывай, Витюха. Может, еще свидимся.

Яна стояла, скрестив на груди руки, и нетерпеливо притоптывала босоножкой. Темные очки походили на фасетчатые глаза гигантской мухи, в них отражались и дробились солнечные лучи, дом, деревья, небо и я сам.

– Куда едем? – осведомился я.

Она лучезарно улыбнулась, взяла меня под руку и сказала:

– Своди меня в Луна-парк!

* * *

Белые лебеди медленно плыли по кругу над густыми зелеными кронами парка, то поднимаясь величественно в знойное пыльно-синее небо, то исчезая из виду, будто погружались в густую цветущую воду. Крылья их были чинно сложены, шеи выгнуты классическим изгибом царь-птицы, а из полых спин торчали фигурки людей – будто озерные эльфы слетелись на праздник своей королевы. Чуть поодаль временами стремительно взмывала из-за деревьев и тут же ныряла обратно оскаленная морда дракона, и тогда доносились издалека визг и счастливые крики.

Мы шли по широкой аллее парка Авиаторов; Яна завороженно смотрела на плывущих лебедей и дракона, нетерпеливо тянула за руку, мелкий гравий скрипел под ногами, я ускорял шаг, обгоняя родителей, дедушек, бабушек, которых так же тянули за собой дети всех возрастов, спешащих навстречу этому ежегодному ленинградскому чуду – чехословацкому Луна-парку “Влтава”, что каждое лето приезжал сюда на гастроли.

Аллея раскрылась широкой площадкой, и впору ахнуть было от ярмарочного великолепия: лебеди, летающие тарелки, кабины головокружительных качелей и стремительные цепные карусели парили над пестрыми балаганчиками с призовыми аттракционами, паровозик с разноцветными вагончиками и неспешные карусельные олени с лошадками катали детишек помладше, гремели и сталкивались резиновыми бамперами машинки на электрическом автодроме, грохотал по железным рельсам извивающийся по крутым подъемам и спускам дракон, а над всем этим неспешно вращалось колесо обозрения, будто приводной механизм пестрой машинерии простых удовольствий и бесхитростных радостей.