Единая теория всего. Том 3. Антропный принцип - Константин Образцов

– Не густо, – резюмировала Яна. – Но все равно. Представь, что ты оказался в теле, скажем, водяной черепашки. Сидишь в болотце у озера, перед носом тина, грязь, стебли травы, улитки какие-то с жуками. Листья гниющие. Панцирь давит с непривычки, лапы коротки – много не нагуляешь. Читать нечего, смотреть тоже, телевизоры далеко, пивбары недоступны. Даже думать сложно, потому что твое человеческое сознание с трудом помещает смыслы в черепашьи мозги. Уверяю, что ты бы от безысходности взялся нырять, кувыркаться в воде по-всякому, плавать с рыбами наперегонки – и это не значило бы, что тебе в принципе такое нравится. Просто надо же как-то развлекаться!

– Смысл понятен, – согласился я. – Вот только я же не просто так превратился вдруг в черепашку, правильно? Есть какая-то цель, задание, а значит, работа. А раз есть работа, то уже не может быть скучно.

– Это тебе не может быть, – парировала Яна. – А нормальное здоровое большинство думает совершенно иначе. Адамов, если между нами и вами есть что-то общее, так это неистребимая тяга к развлечениям и удовольствиям, и чем больше опыт в получении удовольствий, чем они сильнее, тем больше тяга. Вы пока кроме интимных радостей, алкоголя, еды и телевизора ничего лучше представить не можете. А мы вечность – вечность! – находились в состоянии, которое мне даже не описать, все равно слова исказят суть. Вообразишь какие-нибудь облака с арфами, как у вас водится. А это постоянное, ежесекундно меняющееся, увлекательное, невероятное удовольствие – и вот, в Контуре мы его лишены. А те, кто на Полигоне работают, еще и ограничены в возможностях, потому что постоянно находятся в грубой электромагнитной форме, не говоря уже про вылазки, типа этой, когда приходится надевать человеческие тела. Черепашка – это еще щадящее сравнение; представь, что ты почти слепой, наполовину оглохший, в смирительной рубашке, лежишь в луже на холодном полу в камере без окон – вот примерно так я себя тут ощущаю.

– Сочувствую, – соврал я.

– Ага, спасибо. А ты меня каруселями попрекаешь. Я уже две недели в теле, а это реально много. Да и вредно, к тому же. Чувствую, что дурой становлюсь. Это только яшен руах могут находиться внутри человеческого существа годами и десятилетиями, но там другое: во-первых, они спят, пока симбиотическая личность живет себе, ни о чем таком не подозревая, хотя скрытый элохим, даже спящий, влияет на поведенческие модели: беспокойство, странные идеи, асоциальность, частая смена занятий, переезды, непостоянство в отношениях, ночами не спится. А во-вторых, даже в этом случае долгое пребывание внутри материальной формы не проходит бесследно: пробуждение бывает мучительно долгим, порой приходиться неделями и месяцами работать, чтобы проснувшийся элохим вообще вспомнил, кто он и почему. Если хочешь знать, у нас одно из наказаний – заточение в тело на срок человеческой жизни, а то и на несколько. И не сбежишь ведь: если самоубиться даже, вернут и срок добавят. Вот так.

– Ужасно.

– Не надо сарказма, Адамов. Сытый голодного не разумеет. Нет, у нас тоже есть, скажем так, персонажи со странностями, которым нравится жить здесь в человеческом образе. Ванады, бродяги-отказники. Сейчас их уже меньше, а по первым тысячелетиям было много, особенно среди шедов. Это примерно как у вас дикари-туристы, которые предпочитают в котелке кашу варить и комаров кормить в лесу, а не отдыхать, скажем, в санатории где-нибудь в Пицунде. Но я лично подобного извращения понять не могу.

– Тогда, наверное, лучше поскорее закончить с нашим делом. К чему продлевать этакие муки?

– В самую точку! – воскликнула Яна, с хрустом сгрызла остатки конфетки и выбросила палочку в урну. – Идем в “Пещеру ужасов”!

– Кажется, я сказал уже, что с катаниями на сегодня покончено?

– А вот сейчас не спорь, – голос у нее вдруг стал жестким, и снова проступило через девичий облик что-то холодное и чужое, будто показалась сквозь ядовитые пары атмосферы поверхность планеты в иной Метагалактике. – Время подходит, нас ждут. А там еще очередь отстоять нужно.

Павильон “Пещеры ужасов” располагался в дальнем конце “Луна-парка”: обширное сооружение из железных листов, грубо размалеванных картинами в жанре готического наива, словно Пиросмани вдруг помешался и принялся изображать не горцев с вином, а роковых вампиресс в легкомысленных пеньюарах, призраков с отрубленными головами подмышкой и живых мертвецов, тянущих из разверстых могил когтистые пальцы к визжащим от страха блондинкам. Я вспомнил Ваню Каина и подумал, что здесь его странный талант нашел бы, пожалуй, наилучшее применение – хотя тогда к “Пещере ужасов” никто не приблизился бы и на километр. Разукрашенные языками багрового пламени и оскаленными черепами вагонетки с грохотом ударялись в распашные ворота и уносили во тьму детей и взрослых, а две минуты спустя вырывались с противоположной стороны, возвращая их под солнечный свет раскрасневшихся от крика и хохота.

Мы уселись на жесткое сидение, обтянутое поношенным дерматином, вагонетка дернулась, загремела и, протаранив ворота, ворвалась во тьму.

Первым нас встретил оборотень из папье-маше, в оборванной черной хламиде, с оскаленной волчьей пастью и арбалетом в лапах, подсвеченный снизу багровым трепещущим светом; потом вспыхнул призрачно-голубой, что-то заскрежетало, завыло, распахнулась замшелая дверь и явила горбатого колдуна с длинным клыком, торчащим из тонкогубого рта до самого крючковатого носа; пластиковый скелет вывалился из-под потолка и заплясал на невидимых нитях над нашими головами; немыслимо размалеванная тощая вампирша с всклокоченным черным пуком синтетических жестких волос, похожая на заслуженную работницу сферы деликатных услуг, флегматично взирала из синеватого сумрака за толстым стеклом. В темном углу закопошился было аниматор, занося руку в черной перчатке, но я гаркнул “Только попробуй!”, и рука резко отдернулась.

Тележку болтало и дергало на крутых поворотах, Яна взвизгивала и заливалась счастливым смехом; впереди и позади нас ей вторили невидимые заполошно кричащие или хохочущие голоса. Мы въехали в центральную часть павильона и покатили по кругу вдоль стен с нарисованными светящейся краской ожившими мертвецами, в основном женского пола и едва прикрытыми истлевшими могильными саванами.

Яна подняла руку и коснулась широкого браслета у себя на запястье.

Вагонетка резко свернула в стену – и через секунду вкатилась в непроницаемый антрацитовый мрак. Дорога пошла под уклон, колеса загремели по невидимым рельсам, и физически ощущались стеснившиеся по обе стороны холодные стены узкого и высокого, как ущелье, тоннеля, в котором раскатывалось железное эхо. Воздух стал сухим и мертвым, как прах, не воздух даже, а какой-то суррогат, имитация, муляж воздуха; он пах книжной пылью и горячим металлом, и им нельзя было надышаться. Я чувствовал, как едет, раскачиваясь и дрожа, вагонетка, но вместе с тем мне казалось, что мы просто стоим на месте, возможно, из-за того, что ни глазу, ни слуху не за что было здесь зацепиться в качестве ориентиров. Я начал ощущать тоскливое беспокойство, которое скоро превратилось в тягучий страх перепуганного животного – такие чувства, верно, испытывает домашний пес, сидящий в контейнере для перевозки в багажном отделении самолета, когда начинает вибрировать пол и гудят стены – а потом почувствовал, как холодные тонкие пальчики Яны легли на мою руку и чуть сжали ладонь.