Аргонавты - Мэгги Нельсон

них. Нет никакой контрольной группы. Я даже не хочу начинать разговор о «женской сексуальности», пока не будет контрольной группы. А ее никогда не будет.

В школе мудрая учительница задала нам рассказ Элис Манро «Дикие лебеди». Рассказ пронесся сквозь мое оскверненное пенисом-кукурузиной сознание и полностью его очистил. Всего на нескольких страницах Манро раскладывает всё по полочкам: как сила подросткового любопытства и нетерпеливого желания вступает в конфликт с необходимостью защитить себя от отвратительных и злых насильников; как удовольствие может быть сопряжено с ужасным унижением, что вовсе не означает, будто унижение было оправдано или отвечало какому-то желанию; каково это — быть одновременно сообщницей и жертвой; и как подобные парадоксы могут продолжиться во взрослой сексуальной жизни. Во время поездки на поезде главной героине без ее согласия или возражения мастурбирует незнакомец (странствующий священник, разумеется), который не заставляет ее ничего делать с его телом — так Манро удается сделать рассказ более приемлемым и интересным. Вместо генитальных переживаний Манро описывает пейзаж: вид из несущегося поезда, который созерцает девушка, кончая.

Когда Игги было пять месяцев, мы взяли его с собой на бурлеск-шоу одной из моих самых близких подруг, но веселый вышибала-австралиец развернул нас на входе, сказав, что у шоу ограничение 18+. Я объяснила ему, что не боюсь подвергнуть своего пятимесячного ребенка, пристегнутого к груди и спящего, риску увидеть обнаженное тело моей лучшей подруги и услышать ее ругань. Он сказал, что проблема не в моем сыне как таковом — проблема в том, что другие увидят ребенка и это может напомнить им о детях, которых они оставили дома, после чего им уже не будет казаться, что они на вечере для взрослых. Присутствие ребенка нарушит атмосферу кабаре.

Я целиком за вечера для взрослых и за атмосферу кабаре. Я не собираюсь начинать тираду о праве носить ребенка где угодно. На самом деле меня больше раздражило вот что: мне хотелось, чтобы окончательное решение приняла моя подруга, ведь это она нас пригласила. От вышибалы (может быть, у меня паранойя? он просто делал свою работу) повеяло духом того, что Сьюзен Фрейман называла «героической сексуальностью гомосексуального мужчины, подменяющей квирность, которая остается „не запятнана репродуктивной женственностью“».

Противостоя этой подмене, Фрейман предлагает концепцию содомитского материнства, подробно описанную в главе под названием «В поисках материнского ануса», где Фрейман проходится по случаю печально знаменитого Человека-волка из практики Фрейда. Взрослый мужчина-анализант (известный будущим поколениям как Человек-волк) рассказывает Фрейду о том, что, будучи маленьким мальчиком — возможно, даже младенцем, — он многократно становился свидетелем того, как его родители занимались этим «a tergo», или по-собачьи. (Стоит заметить, это воспоминание — не то чтобы визитная карточка Человека-волка или его изначальная жалоба; оно у него выпытывается.) Фрейд утверждает, что Человек-волк «мог при этом видеть гениталии матери и пенис отца и понял значение происходящего»[49]. Фрейд также сообщает, что «раньше он [Человек-волк] полагал, что наблюдаемое происшествие представляет собой акт насилия, но этому не соответствовало выражение удовольствия, которое он видел на лице матери; он должен был признать, что дело идет тут об удовлетворении».

Однако, когда Фрейд приступает к анализу сцены, гениталии матери исчезают. Мать становится «кастрированным волком, который позволил другим взобраться на себя», а отец превращается в «волка, который взбирался». Как заметил Винникотт (а также Делёз и другие), неудивительно, что карьера Фрейда порою воспринимается как последовательность опьянений теоретическими концепциями, намеренно упраздняющими нюансы. (Или упраздняющими реальность: далее Фрейд предполагает, что мальчик мог увидеть спаривающихся овчарок и спроецировал образ на своих родителей, а потому предлагает читателю «вместе [с ним] решиться пока поверить в реальность этой сцены». Чтение Фрейда приносит удовольствие именно благодаря таким нескрываемым заносам в сторону предварительных суждений; проблемы наступают, когда он поддается — или мы поддаемся — искушению совершенства, вместо того чтобы напомнить себе, что мы вообще-то на полпути.) Так или иначе, во время написания работы о Человеке-волке «plat du jour»[50] Фрейда был комплекс кастрации. А этот комплекс требует, чтобы у женщины «ничего» не было, даже если доказательства указывают на обратное.

Фрейд не отрицает удовольствия, которое Человек-волк заметил на лице своей матери, но искажает его до неузнаваемости. Фрейд выдвигает гипотезу, что, увидев, как его кастрированную мать трахают сзади и как ей это нравится, Человек-волк оказался охвачен первобытным дестабилизирующим страхом и «из опасения за свой мужской орган [воспротивился] удовлетворению; необходимым условием казался отказ от этого органа». Фрейд объясняет этот психический узел следующим образом: «Если хочешь получить удовлетворение от отца, — говорит сам себе Человек-волк, — то должен, как мать, согласиться на кастрацию; но этого я не потерплю».

Этого я не потерплю [Ли Эдельман (парафраз)]. Для Фрейда «это» — это кастрация, явно слишком большая цена за какое угодно возможное удовольствие. Однако для некоторых квир-теоретиков, писавших по следам Фрейда, «это» — нечто совершенно иное: желание быть сексуально удовлетворенным своим отцом; в таком случае от пениса не отрекаются — он умножается. При таком прочтении воспоминание Человека-волка об «a tergo» его родителей трактуется как первичная закодированная фантазия о гомосексуальном сексе, сцена протогомосексуальности. В таком случае дальнейший страх Человека-волка перед своим отцом — не страх кастрации, а боязнь собственного гомосексуального желания в мире, который «этого не потерпит».

Эта интерпретация привлекательна и ценна. Но если она требует намеренно удалить у женщины гениталии и переплавить ее удовольствие в поучительную историю о рисках кастрации, то у нас проблема. (Эмпирическое правило: когда для достижения чего-либо нужно намеренно что-то удалить, обычно есть проблема.) Поэтому Фрейман пытается вернуть удовольствие матери обратно на сцену и вывести на передний план ее право — даже будучи матерью — на «ненормативную, нерепродуктивную сексуальность, сексуальность за рамками прилежного служения». Женщина с таким правом и за такими рамками и есть содомитская мать.

Почему мне потребовалось так много времени, чтобы найти человека, с которым мои перверсии не только совместимы, но идеально сочетаются? Тогда, как и сейчас, ты раздвигаешь мои ноги и проталкиваешь в меня свой член, засовываешь мне пальцы в рот. Ты притворяешься, что используешь меня, делаешь вид, будто тебя волнует только собственное удовольствие, при этом всегда удостоверяясь, что свое получаю и я. Но, пожалуй, это больше, чем идеальное сочетание, ведь последнее предполагало бы своего рода стазис. А мы всегда движемся, меняем обличья. Что бы мы ни делали, всегда выходит грязно, но при этом не гадко. Иногда помогают слова. Я помню, как в начале наших отношений стояла возле тебя в огромной мастерской нашей подруги-художницы на четвертом