Братья Ашкенази - Исроэл-Иешуа Зингер

— Пан поручик, — сказал он. — Я и мой брат — фабриканты и домовладельцы из Лодзи. Прошу вас взять нас под защиту!

Хлипкий офицерчик молча снял с плеча венгерку. Затем он снял фуражку, обнажив ежик коротко остриженных волос, плотных и русых, как свиная щетина. Лишь после этого он взглянул на высокого, бледного и импозантного человека своими узкими серыми глазками.

— Вот как? Фабриканты и домовладельцы из Лодзи? — переспросил он. — А не большевики ли часом?

— Боже упаси, пан офицер, — вмешался Макс Ашкенази, стоявший в одних брюках и жилете. — Я как раз еду из России, где меня держали в подвале ЧК. Вот мои документы.

— Ну, ладно, посмотрим, — сказал хрупкий офицерчик. — Кричите: «Пусть сдохнет Лейбуш Троцкий!»

— О, пусть он себе сдохнет, — ответил Макс Ашкенази с улыбкой. — Я ничего не имею против.

— Я приказал кричать! — стукнул офицер рукой по столу. — Громко!

— Пусть сдохнет Троцкий! — повысил голос Макс Ашкенази.

— Еще громче! — заорал офицер.

Макс Ашкенази еще громче произнес ту же фразу, но офицер был недоволен по-прежнему.

— Громче, жид проклятый! — стучал он по столу. — Во всю глотку! Иначе ты у меня не так закричишь!

Макс кричал из последних сил под дикий хохот солдат и девицы в военной форме.

— Теперь кричи: «Смерть еврейским Лейбушам»![188]— прервал его офицер. — Громко!

Макс Ашкенази обливался потом и не мог открыть рта. Он тяжело дышал. Офицер ударил его по голове.

— Кричи, не то я из тебя дух вышибу!

Якуб рванулся к столу. Несколько жандармов выкрутили ему руки за спину.

— Кричать! — приказал офицер.

Макс поднял глаза, обвел ими рассвирепевших иноверцев, жаждавших опозорить его, унизить. И дал им то, что они хотели.

— Пусть сдохнут все еврейские Лейбуши! — орал он все громче, сколько хотел офицерчик и насколько позволяли его, Макса Ашкенази, легкие.

Толпа иноверцев ржала от удовольствия.

— Хорошо, — наконец похвалил его щуплый офицер. — А теперь немножко сплясать и спеть, фабрикант и домовладелец из Лодзи. Этакий «Ма-юфес»[189]для наших бравых солдатиков. Живо!

Якуб Ашкенази снова рванулся с места и снова жандармы силой удержали его.

— Нет, Макс! — крикнул он.

Макс его не слышал. С глубочайшим презрением, какое он только испытывал к иноверцам, он посмотрел на своих мучителей, как на стаю готовых разорвать его собак, и сделал то, что они хотели, — стал кружиться в танце среди солдат.

— Живее, быстрее! — кричали поляки и хлопали в ладоши.

Макс Ашкенази кружился до тех пор, пока не упал и не остался лежать на полу, обливаясь потом и тяжело дыша.

— Оставьте его и подведите сюда другого еврея! — велел офицер.

Жандармы подвели к столу Якуба Ашкенази. Он стоял смертельно бледный, но прямой и внушительный.

— Продолжай танец! — приказал офицер.

Якуб не сдвинулся с места.

Хлипкий офицерчик покраснел. Все солдаты смотрели на него и видели, что происходит между их начальником и этим здоровенным евреем. Он не мог допустить, чтобы его команды не выполнялись. Он встал и схватил Якуба за бороду.

— Танцуй! — кричал он и тянул его за бороду вниз.

В мгновение ока Якуб Ашкенази вырвался из рук офицерчика и влепил ему такую оплеуху, что тощий офицерчик отлетел на несколько метров и стукнулся головой о стенку.

Весь вокзал замер. Только девица в военной форме побежала к офицеру, упавшему у стены. Макс Ашкенази поднялся с пола и повернулся к брату, который стоял посреди зала.

— Якуб! — в страхе закричал он. — Якуб!..

Офицер выпрямился, потер покрасневшую щеку и принялся дрожащими пальцами расстегивать кожаную кобуру своего револьвера. Все стояли с широко раскрытыми ртами и смотрели. Офицеру пришлось немало повозиться с кобурой, прежде чем он достал из нее револьвер. Его тощие руки тряслись. Наконец он крикнул стоявшим вокруг людям:

— Отодвинуться!

И выстрелил несколько раз подряд в большого импозантного бледного человека, который даже не тронулся с места.

— Куртку и фуражку! Быстро! — крикнул он жандарму надломленным, писклявым голосом, которому пытался придать воинственности и силы.

Макс подобрался к лежащему на полу окровавленному брату и обнял его.

— Зачем ты это сделал, Якуб?! — кричал он и пытался поднять его с пола.

Но поднять его он не мог. Якуб был мертв. Из его головы на бороду стекала теплая струйка крови.

С деревянных стен вокзала Иисус глядел вниз с креста, на котором он был распят.

Макс заходился плачем над своим братом-близнецом, плотным, большим и внушительным, царствовавшим над всем и вся. Люди вокруг стояли маленькие, низенькие, пришибленные. Ниже всех был Макс Ашкенази, лежавший, как растоптанный червь, рядом с братом, который снова победил его, в последний раз.

Все семь дней траура, которые Макс сидел по своему погибшему брату-близнецу, его голова, маленькая, седая и не по годам морщинистая, не переставала размышлять о его, Макса Ашкенази, судьбе.

Траур он соблюдал в доме Якуба. Сразу же после похорон его усадили в дрожки рядом с его дочерью Гертрудой и отвезли в дом брата, где он никогда раньше не бывал. Они сидели бок о бок, отец и дочь, в одних чулках на низеньких скамеечках. Они сидели в большом зале с занавешенными зеркалами и покрытыми черным крепом жирандолями и молчали, молчали о своей беде.

В первый день он не хотел ни есть, ни пить, а только курил. Диночка принесла двоим скорбящим по стакану молока, чтобы они укрепили свои силы. Макс не взял стакан. Он глотал один дым и выпускал его на занавешенные зеркала, на траурную черноту блестящего клавира. Пепел от сигары лежал у его ног. Он ни с кем не хотел разговаривать и никого не слышал. Он читал книгу Иова, тяжелые и горькие библейские слова, в которых нет утешения.

— «Да сгинет день, когда родился я, — читал он, — и ночь, в которую сказано: „Зачат муж“!.. Да проклянут ее клянущие день, готовые пробудить левиафана…»[190]