Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Хорошо. Но затем вот что он говорит:

– Я ведь когда-то и Каткову и [П. М.] Леонтьеву говорил: не беритесь за ежедневную газету, Боже вас сохрани, оставайтесь при вашей еженедельной «Современной летописи»[711].

Я невольно улыбнулся.

– Хорошо, что они вас не послушали.

– Да кто же мог тогда предвидеть, – как ни в чем не бывало отвечает К[онстантин] П[етрович].

– А я думал, – говорю я ему, – что вы, наоборот, могли бы на пример Каткова сослаться, чтобы доказать, как нужна ежедневная газета и как благодарно это дело, когда вкладываешь в него свою душу.

Вместо ответа К[онстантин] П[етрович] что-то промычал и поднял руки к небесам.

И в самом деле, как согласить такое противоречие: сказать, что не советую издавать ежедневную газету, самому Каткову я советовал не браться за это дело, и затем признавать того же Каткова за его газету незаменимым по своей пользе человеком! Я не претендую на ум Каткова, но раз ум Каткова сумел такое сильное влияние произвести печатным словом на Россию, то, ссылаясь на это, можно с уверенностью сказать, что всякое сильное слово может еще сильнее теперь влиять. Не имея ни дарований, ни сил Каткова, я имею то, что не имел Катков, теплоту и искренность в своем существе, с которыми не мало можно сделать. Я добрее Каткова и гораздо менее личен и пристрастен, чем он был, в особенности в последние годы.

Но возвращаюсь к К[онстантину] П[етрови]чу.

С какою-то дурною злобою напал он на Т. И. Филиппова, и косвенно на меня, за его статью о Каткове, напечатанную в «Гражданине». И опять-таки странность: он обвинял Филиппова именно в том, в чем сам грешен. Филиппов, по его словам, нехорошо поступил, что дал своей статье отразить злобные личные чувства против Каткова, зародившиеся в нем год лишь назад, вследствие личного спора между Катковым и им, по полит[ическим] вопросам возгоревшего[ся]. Я соглашаюсь, что это возможно и что это нехорошо!

Но что же проявляет сам Победон[осцев] относительно Филиппова, как не самое сильное личное озлобление, не знающее ни меры, ни жалости: он все ему ставит в вину, он и ум его отрицает, и знания, и замечательные способности по контролю, и монополию его знания греко-болгарского вопроса и церковной истории, он даже его честность и мужество, подчас явленные им в государств[енных] вопросах, – и то отрицает, и [Д. М.] Сольского возбуждает против него, и злую статью вдохновляет против Филиппова в «Моск[овских] ведомостях», словом, извести Филиппова готов, и все это par jalousie de métier[712], должно быть!

Что у Филиппова недостатки, слабые стороны и смешные даже слабости есть, кто их не имеет, но забывать, что это из ряда вон светлый ум, что это человек, который в своем деле мастер бесподобный, что это крайне нужный Государю и ценный для Него человек, при общей скудости в людях, и всегда и везде быть против Филиппова потому, что тот несколько раз лично схватывался с Победон[осцевым] за убеждения и корил его малодушие в делах церкви – это совсем, по-моему, отнимает у него, Поб[едоносце]ва, право обвинять Филиппова за его статью о Каткове в личном пристрастии.

По этому поводу мы перешли на жгучий и щекотливый вопрос.

Я говорил К[онстантину] П[етрови]чу, что если я не одобряю двух, трех строк в статье Филиппова, я не могу не признать и его и себя не только [не] виноватыми в чем-либо дурном, но, напротив, сделавшими доброе дело, пойдя против этого опять-таки бараньего без меры и без такта проявленного поклоненья Каткову в день его смерти. Тут именно мера была превзойдена. Каткову воздавать начали не только царские, но и Божеские почести… Это было и глупо, и пошло, и весьма неполитично, тем более, что другая партия людей воспользовалась этим обожанием и поклонением, чтобы из них делать как бы в умаление и в пику Государевой политике какую-то национальную демонстрацию.

Во-первых, Катков зашел слишком далеко в своих статьях о внешней политике и нарушил долг уважения к Государю, как к вождю этой политики[713], во-вторых, Катков был, по-моему, на ложном пути, а в-третьих вы лучше всякого знаете, какая нужна осторожность в обращении с такими вопросами, где своим печатным словом можешь производить скандал и смущение и где есть опасность, что это разногласие с правительством враги его начнут эксплуатировать против престижа правительства. Именно это и случилось. Каткова начали ставить рядом с Государем; начали судить того и другого; и в конце концов пустили нелепую молву, что Государь разошелся с Россиею относительно Каткова и отвернулся от него в ту минуту, когда к нему было всеобщее доверие. А «Новое время», так пошло далее, и в инсинуациях дает понять, что самая болезнь Каткова была вызвана тем, что Берлин будто бы взял над ним верх и склонил Государя объявить Свою опалу Каткову…[714] Согласитесь, что все это вместе обязывало и должно было обязывать именно в минуту всеобщего поклонения Каткову у его гроба попытаться отрезвить общественное настроение умов и поставить в вину Каткову его политические ошибки последнего времени.