Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

– Тут я вам скажу, – возразил К[онстантин] П[етрови]ч, – надо тоже разобраться. Каткову нечего ставить в вину, что он был единственный живой человек, а вокруг него все скопцы. Понятно, что он мог, как живой человек, увлекаться, а тут еще на него клевету взвели, какую-то телеграмму подложную от [А. П.] Моренгейма достали[715]; разумеется, все это потрясло Каткова, что и говорить.

Тут у нас разговор перешел на политическую почву. Я безусловно отвергал и отвергаю правоту катковских увлечений и убеждений последнего времени, как отвергаю и то, что Каткову должно быть поставлено в заслугу, что он будто был единственный живой человек. Все это преувеличение и фальшь. [Н. К.] Гирс, на которого Победон[осцев] указывал, как на противника Каткова, тут ни при чем. Я согласен, что он мертвый человек в смысле антипода горячему и увлекающемуся человеку, но Гирс тут ни при чем. Катков лучше всякого знал, что он не с Гирсом имел дело, а непосредственно с Государем, и тут он кругом виноват. Он не мог публично выступить с мнением, противным мнению правительства, потому что он знал, что это правительственное мнение было не Гирса мнение, а взгляд самого Государя.

Зная свое влияние на умы, зная свои отношения к Государю, зная, чем он связан с Ним, какими духовными связями, Катков должен был ни единым звуком не отделять себя от Государя, а мог все свое несогласное с правительственною политикою излагать перед Государем лично – словесно или письменно.

В этом была его значительная вина: он этого не сделал; его увлекла роль газетного трибуна, и он дурную услугу оказал правительству, погнавшись за популярностью.

Это надо ясно и твердо сознавать, и я при всем моем уважении и к памяти Каткова за его прошлое, и к Победоносцеву, должен отметить здесь как впечатление и как факт, что последний, то есть Победоносцев, в данном случае тоже не стоял твердо на строго правительственной почве и пошатнулся в сторону погони за популярностью, которую как будто нашел в Москве с ее обычными национальными преувеличениями и увлечениями.

Совсем этого не надо было, ибо у Каткова довольно материалу в прошедшем, чтобы сберечь свое историческое имя надолго в памяти России, и муссирование и подогревание его славы совсем не было нужно. Катков по самой понятной и простительной человечеству слабости – испытал на себе за последнее время все последствия его судьбы; а судьба его сделала своим баловнем. Избалованный ею, он под старость лет дал себя увлечь обольщениями исторической славы и не устоял на почве, где требовались строгая осторожность и огромный такт.

И того и другого в данную минуту не хватило. Причина – прошедшее. Распущенность, в которой мы все жили последние годы, жили и тонули в ней – проявилась между прочим и в том, что Каткову дали отвоевать себе слишком много от власти в свою пользу. Это была большая политическая ошибка правительства несколько лет назад. Заслуги заслугами, а все-таки уважение к закону и к правительственному авторитету никак не могли в виде привилегии быть предоставлены Каткову на послабление их. Выходила нелепость: в награду за преданность порядку и государственным идеалам предоставить публицисту право менее уважать эти самые идеалы, воплощенные в правительственные лица и формы, и поступать с ними бесцеремоннее других подданных русского государства!

Как раз незадолго до кончины бедному Каткову пришлось понести наказание за то, что он дал себя избаловать привилегиями своего положения и обольщениями популярности.

В уме Государя могло родиться сомнение: не слишком ли Он строго отнесся к Каткову в это последнее время?

Ответ прост и ясен: ни в каком случае. Тут, как и во многих других явлениях распущенности прежнего времени, нужно было твердое и ясное указание сверху, что никому не дозволяется переступать пределы положения верноподданного Самодержавного Государя и никому не дозволяется фамильярничать или шутить или, что еще хуже, пренебрегать властью. Вот что сделал Государь с свойственным ему чутьем достоинства Самодержавия, и этим показал, что Государь, подписавший рескрипт Каткову[716], все же остается его Государем, как для всех подданных русского государства.

Это все честные люди почувствовали и сознали.

При этом следует в виду того, что Каткова личность имеет по отношениям к России историческое значение, оставляя в стороне его частную личность, поставить ее перед тем же Государем в надлежащий свет, дабы не ускользали от Царского взгляда те особенности, которые нужно Государю знать, как отношения к нынешней общественной жизни, как признаки времени и как характеристика его.

Я говорил об обольщениях и искушениях популярностью. Покойный чистый и честный [И. С.] Аксаков обольстился популярностью в 1876 году[717]: с того времени его деятельность публициста отуманилась; он стал писать и жить в облаках фимиамного дыма, который сам себе курил. Явилось фальшивое положение, и таким оно осталось. Исчезла прелесть скромности, которая есть тоже сила, и отношения его к власти страдали отсутствием искренности.

То же случилось гораздо позже с Катковым. Он возомнил продолжать быть одновременно и Катковым, и Аксаковым, и тут-то явилась неизбежная фальшь.

Но, увы, у такого великого публициста, как Катков, должно было явиться другое искушение.

Это искушение – жид!

Это явление неизбежное, это почти закон нынешней политической природы!

Жиды должны везде мешать упрочению силы государственной власти. Для них Катков был немилым изображением таланта такого публициста, который мог иметь влияние, как это и было, на весь ход государственной жизни. Самыми блестящими проявлениями силы Каткова были те годы, когда он боролся против польщизны сперва, а потом против нигилизма и анархизма. Нигилизм и анархизм это любимые элементы жидов; в них они себя чувствуют как в воде – рыбы: они прячутся в них, но зато двигаются и расхаживаются на полной свободе, зная, что только эти элементы служат помощью для дела усиления и распространения евреизма.